Но это прекрасное обещание, здесь никоим образом не легкое вино, оно полно загадок и — я отчетливо подумал в тот момент — угроз. Это будущее, но какое?

Я обводил взглядом лица. Да, здесь есть люди, которые пробовали это вино снова и снова, набирая его из бочки с помощью стеклянной трубки, они всё давно знают, но прочие… Многие, наверное, тоже ждали тяжелого и сладкого на корнях языка красного, такого, чьим танинам еще смягчаться и смягчаться, ждали взрыва ароматов… Но не этого еле слышного голоса одинокой скрипки, который еще не скоро будет поддержан всем оркестром.

И уже только через пару месяцев я узнал, что — естественно! — мы были не первыми дегустаторами «Этны». Первым был граф Джорджио, иначе и не могло случиться. Альфредо поехал к нему через весь остров в Палермо с несколькими бутылками в портфеле, еще присутствовал старший брат — Энрике, и, кажется, всё. Запирались ли они на ключ? Возможно.

И наверняка молчание длилось очень долго.

— Ну, что ж, — проговорил, наконец, граф. — Это вино.

И в общем ничего больше в тот момент сказать было и невозможно. Хотя могло получиться и по-другому. Хуже.

А так — граф все же позволил Альфредо провести вот эту дегустацию в нашем подвале. Выпустить вино за пределы семьи, в огромный и прекрасный мир.

* * *

И вулкан, вулкан как часть ежедневной реальности.

— Когда я каждое утро смотрю вон туда, где вершина, — сказал мне однажды Альфредо (которому я чем-то интересен — он постоянно ко мне присматривается и не может понять, что же перед ним за зверь), — то я думаю об одном великом русском. Или о двух, я их постоянно путаю. Кто это сказал, что если в первом действии на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно должно выстрелить? Чехов или Станиславский?

— Все-таки, кажется, Чехов, — проговорил я не очень уверенно.

— Отлично, — удовлетворенно кивнул Альфредо и повернул голову туда, где из-за вершин каштанов выплывало что-то вроде облака. Дым Этны.

* * *

Так это начиналось, так это продолжалось, и все мои дни на виноградниках были мирными, без каких-либо потрясений. Да и тут — ну, что за проблема, подумал я. Вот тогда, в 2005-м, — там было убийство, и я все-таки нашел убийцу, другое дело — наказывать его было поздно. Его уже, как выяснилось, наказали. Те, кто его послал убивать.

То была история, связанная с масштабной финансовой… нет, даже не аферой, всё было почти законно, но — большой пакостью, когда шли по людям, по судьбам, по правилам и законам лучшей из профессий. И я в этой истории все-таки разобрался, хотя тогда меня и опередили. В итоге же я лишился того, что было моей жизнью.

А тут — да это же смешно. Никаких убийств. Да, неизвестный человек воспользовался моей ванной, оставил мне кровавое полотенце и увел еще одно, но пусть это будет моей самой большой неприятностью. Он же убрался из моего дома своим ходом, значит — жив…

Если только это не Джоззи. Если это не ее кровь.

И тут, пока я продолжаю об этом размышлять, появляется Джоззи. Она входит и требует гладить ее по голой спине. Я спрашиваю — не ранена ли она. Джоззи смеется. Я предлагаю изучить каждую клеточку ее тела, чтобы проверить — нет ли там все-таки ран. И Джоззи с большим удовольствием позволяет мне это сделать.

Ран у нее не обнаруживается.

В ночь, когда хлопали лопасти вертолета и завывали сирены — то была пятница, а на следующий день я поехал в Таормину. Один, потому что Джоззи не смогла: индустрия гостеприимства подмяла ее под себя.

У меня не один дом, а почти что два. Второй — в Таормине, в «Атлантиде» у Лазурного грота, где даже в плохой день можно сидеть на балконе и смотреть на невероятную, ненастоящую зеленоватую голубизну у ног — и на далекий почти вертикальный обрыв по ту сторону бухты.

Этот обрыв косо исчерчен дорогами — две ведущие вверх, к шоссе, и повыше само шоссе. Ла страда.

День: сбегающие вниз по склону бежево-седые скалы, пятна зелени как лишайник. Нескончаемые игрушечные разноцветные машины мелькают под почти вертикальной стеной вправо-влево. Ночь: чиркают бледные конусы света фар во мраке, бегут гусеницами красные и белые огни.

Это движение беспокоит. Куда они спешат? И почему бы мне не оторвать глаза от этой каменной стены, увенчанной поверху скалой, как гребешок на шлеме римского воина? Почему бы не перевести взгляд вниз, на бухту и мелко дрожащую воду? Но снова и снова хочется смотреть на эту вечно живую ла страду.

Меня здесь, в «Атлантиде», давно знают (и Джоззи тоже). В конце-то концов, наше хозяйство — в моем лице — помогает им составлять и пополнять винную карту, и далеко не только из своей линейки, а из остальной Италии и всяческой Испании и прочих. И поэтому у меня как бы уже своя комната в отеле, на четвертом этаже, с относительно большим балконом и совсем не за ту цену, что прочим (здесь вообще-то пять звезд, и это недешево). Бываю тут минимум раз в две недели. Ко мне привыкли. Я даже не считаюсь русским, или по крайней мере я не из тех русских, которые тут, похоже, оккупировали половину пляжей острова. Я сицилиец.

Русские — народ своеобразный. Друг друга приветствовать за пределами родины не спешат, затем, что ли, ехали? Но постепенно — присмотревшись — могут. Вот и я совершенно не спешу ходить вдоль рядов загорающих и извещать их: свой я, свой. Тем более что они уедут, приедут новые, а я останусь.

Вот я лежу на пластиковом шезлонге, укрытом полотенцем, у самой воды; песка в этой части острова нет фактически нигде, только галька, зато есть аккуратный дощатый помост и зонтики (пять все же звезд).

У меня слева — парочка; вот весьма эффектный мужчина, цезарианский профиль — переносицы нет, нос начинается выступом вперед прямо от лба, линия его после горбинки идет резко вниз и еще чуть надламывается у самого кончика: лезвие топора. Седые мокрые волосы, бесконечно радостная и чуть ядовитая улыбка, серьга в ухе, и рука, протянутая к бедру лежащего рядом молодого человека. В общем, совсем не итальянец, а ярко выраженный голландский пидор. Даже если он, скажем, немец.

Я со своим конским хвостиком светлых волос тоже, наверное, вписываюсь в картину, но хоть сережки в ухе нет.

А справа… а как вы думали. Огромная наполеонистая шляпа с заломленным краем (это модно), черные очки в радужной оправе — да, да, это дама — и толстое пузо. Такое же пузо у чуть озабоченного мужика рядом, он смотрит в свой мобильник и тыкает его, будто наказывая. Потом все же подносит к уху: «Алё, пацан, я в Таормине».

И тоненький голос от лесенки, ведущей с нашего помоста в теплую воду бухты: «Мама, меня стреканули».

Стреканули — это у нас какой диалект? Тамбовский? А вообще надо бы поплавать и заодно порезать молодецкими ударами руки этих медуз. Хватит им тут веселиться и стрекать… хм-м… в общем, обижать детей, все равно через месяц, в октябре, купание заканчивается.