— Я боялся, ты не придешь.

Ева выскальзывает из его объятий и со строгим выражением на лице, которое он со временем так полюбит, говорит:

— Дурак. Не смеши меня. Где еще, как не здесь, мне хочется быть?

— Тебе обязательно надо идти? — спрашивает она.

Джим, одевающийся в полутемной комнате, поворачивается и смотрит на Веронику. Она лежит на боку, ее груди, твердые и белые, как китайский фарфор, прижаты друг к другу под фиолетовой ночной сорочкой.

— Боюсь, что да. Мне надо встретить одиннадцатичасовой поезд.

— Твоя мать приезжает, — произносит Вероника ровным голосом, наблюдая, как Джим натягивает носки. — Какая она?

— Ты не хочешь этого знать, — говорит он, имея в виду: «Я не хочу тебе о ней рассказывать».

И правда, любых ассоциаций между матерью и любовницей следует избегать. Разница в возрасте у них — чуть больше десяти лет, и мысль об этом смущает Джима. Без сомнений, Вероника испытывает то же, только в большей степени.

Наверное, она это чувствует и потому не настаивает на продолжении разговора, а поднимается с кровати, надевает шелковый халат, спускается вниз, чтобы проводить Джима, и предлагает сварить кофе. Утро пасмурное, низкие облака обещают дождь. В унылом сером свете остатки вчерашнего ужина — бокалы, на одном из которых остались следы ее розовой помады, грязные тарелки в раковине — выглядят отталкивающе. Джим отказывается от кофе, торопливо целует Веронику в губы и оставляет без ответа вопрос, когда они теперь увидятся.

— Не забудь, на следующей неделе возвращается Билл, — низким голосом говорит Вероника, отпирая замок. — Времени у нас немного.

Дверь за его спиной захлопывается. Джим выводит из-за угла свой велосипед. Занавески в окне соседнего дома чуть колышутся, когда он проезжает мимо, но Джим не смотрит вокруг, испытывая странное чувство нереальности происходящего. Будто не он, а кто-то другой едет по неприметной окраинной улице, только что распрощавшись с любовницей — женщиной старше его на двенадцать лет, чей муж служит в торговом флоте.

«А ты уверен, — спрашивает он себя, поворачивая на Милл-роуд, чтобы избежать плотного потока транспорта, который движется из центра в сторону вокзала, — что это была целиком ее инициатива?»

Вероника нашла его в темном углу университетской библиотеки (она посещала вечерние курсы по культуре Древнего мира) и предложила выпить вместе. Конечно, она проделывала такое не в первый раз, и вряд ли Джим станет последним в ее списке. Это не делает его безвольным соучастником, напротив, но Джим вдруг понимает, что почти не знает Веронику и вовсе не стремится узнать, а то, что когда-то представлялось таким волнующе запретным, превратилось в рутину. «Пора это прекратить, — думает он. — Поговорю с ней завтра».

Подъехав к вокзалу, Джим находит свободное место у стены и оставляет велосипед; его настроение улучшилось, стоило лишь принять решение. Одиннадцатичасовой поезд из Лондона опаздывает. В ожидании Джим сидит в кафетерии, пьет дрянной кофе и съедает булочку. Наконец — с громким скрежетом тормозов — прибывает состав. Джим не торопится к нему, допивает последние глотки, после которых на дне чашки остается лишь гуща; он слышит голос матери, доносящийся откуда-то со стороны билетных касс.

— Джеймс! Джеймс, дорогой! Мамочка здесь! Где ты?

Вивиан в отличном расположении духа: Джим понял это еще два дня назад, когда она позвонила на телефон привратника и сообщила, что приедет в субботу, и разве это не чудесный сюрприз? Бессмысленно объяснять матери, что семестр скоро закончится, и через две недели он сам будет дома, а сейчас у него гора работы, которую надо сделать, иначе профессор Доусон не позволит ему продолжать учебу в следующему году. То есть если Джим решит ее продолжить.

— Да, мама, это чудесный сюрприз, — покорно согласился он. И повторяет сейчас, найдя ее на стоянке такси, по-прежнему выкрикивающей его имя. На ней ярко-голубой шерстяной костюм, розовый шарф и шляпка, украшенная с двух сторон красными искусственными розами. Обняв мать, Джим понимает, какая та маленькая: он со страхом думает, что с каждым разом она кажется ему все меньше, будто медленно тает у него на глазах. Именно так, когда Джиму было лет девять-десять, еще при жизни отца, она описала свои приступы депрессии. Он сидел у ее постели, и мать сказала:

— Такое чувство, будто я исчезаю потихоньку, а мне все равно.

Джим оставляет велосипед на вокзале, предлагает взять такси, но Вивиан и слышать об этом не хочет.

— Пройдемся, — предлагает она. — Чудесный день. День вовсе не чудесный — они не успевают дойти и до середины Милл-роуд, как начинается дождь, — но она ничего не замечает вокруг, потому что говорит не переставая. Поток слов. — Вчера я выехала из Бристоля и в дороге встретила замечательную женщину. Я дала ей наш телефон. Уверена, мы подружимся… В Крауч-Энде ночевала у твоей тетки Фрэнсис… Она зажарила цыпленка, Джеймс, целого цыпленка. Там были все дети, прелестные малютки! А на десерт она приготовила бисквит со взбитыми сливками, она же знает, что это мое любимое блюдо!

Джим заказал столик в ресторане отеля «Юниверсити Армз», недалеко от Королевского колледжа. Вивиан предпочитает обедать в университете «…чтобы по-настоящему почувствовать, как тебе здесь живется, Джим», — но в предыдущий свой визит она подошла к столу для преподавателей и заговорила с каким-то испуганным магистром. Прославленному военному бригадиру понадобилось почти полчаса, чтобы освободиться от нее. Джим как будто вновь очутился в школе, и мать в зеленом пальто и в красной шляпке — яркое пятно на фоне остальных в одежде сдержанных тонов — машет ему от школьных ворот. Мальчишки вокруг таращатся, пихают друг друга локтями, перешептываются.

После обеда они идут в Клэр через город по мосту, сложенному из огромных светло-желтых камней, и сворачивают около сада. Дождь прекратился, но небо все того же свинцового цвета. Настроение матери тоже ухудшается. Когда они подходят к декоративному пруду, она замолкает, смотрит на Джима и говорит:

— Ты ведь скоро приедешь? Мне так одиноко в этой квартире, когда рядом никого нет.

Он чувствует комок в горле. Одного упоминания того места достаточно, чтобы на сердце у него стало тяжело.

— Я приеду домой через две недели, мама. Семестр скоро закончится. Ты разве не помнишь?

— Да, конечно.

Мать кивает, поджав губы. После обеда она вновь их накрасила — красным, очевидно, в тон цветам на шляпке, хотя он совершенно не подходит к шарфу — но получилось неудачно, помада размазалась.

— Мой сын — юрист. Очень, очень умный юрист. Ты совсем не похож на своего отца. Даже не представляешь, дорогой, какое я от этого испытываю облегчение.

На сердце у него все тяжелее. Внезапно Джиму остро хочется закричать — чтобы мать узнала, как ему здесь невыносимо, как он не хочет тут оставаться. Спросить ее: почему она настояла на Кембридже вместо художественной школы, понимая, что рисование — единственная вещь в мире, способная сделать его счастливым. Но он не кричит, а спокойно отвечает: