И глупее, наверное. Четыре года работы врачом – и до сих пор не может привыкнуть к смерти. Пусть там – лучший мир, но почему так жесток этот…

Автобус был набит. Больницу построили на окраине, рядом со старым номерным заводом (вот ведь додумался кто-то!), и уже полгода ей приходилось ездить в компании рабочих. Когда-то смена начиналась раньше, и она почти не пересекалась с этим потоком. А теперь то ли график у них сдвинули, то ли рабочий день сократили.

Как ни странно, к этому требовалось привыкнуть. Дороги не замечаешь лишь тогда, когда люди вокруг незнакомы и безличны, не общаются между собой. Если же их видишь каждый день, да еще по утрам, пока мысли не заполнены прошедшим днем, то слишком быстро начинаешь воспринимать попутчиков как личности. Пусть даже с ней не заговаривали (и чем она отпугивает случайных ловеласов?), поневоле вслушиваешься и всматриваешься. На матюки Анна внимания не обращала, в операционной от коллег такого наслушаешься, что любой пролетарий покраснеет.

Сегодня говорили о политике со всем подобающим словесным обрамлением. Анна почти сразу перестала воспринимать разговор. Надоело все это до безумия… Она стала смотреть на паренька, стоящего рядом в проходе. Молодой, симпатичный, похожий на передовика рабочего из советских фильмов. В разговоры он обычно не вступал. Вот и сейчас ехал молча, глядя сквозь людей куда-то в окно.

Интересно, могла бы она в такого влюбиться? А выйти за него замуж?

И что бы сказали знакомые о муже-пролетарии?

Анне стало смешно и неловко. Она вдруг показалась самой себе старой девой, перебирающей женихов «второй свежести». Дожила…

Мимо сторонящихся (удивительно вежливо сторонящихся) людей она стала пробираться к двери. Выскочила на остановке в гордом одиночестве, оправила на ходу плащ. Здесь было ветрено и неуютно, перед этими унылыми бетонными корпусами, воткнутыми неведомыми планировщиками на полпути от микрорайонов к заводу. Зимними вечерами, когда темнело рано, она старалась не ходить к остановке в одиночку.

Сегодня ночью по отделению дежурила Тоня, девчонка совершенно безалаберная, но врач от Бога. Из тех, кто все делает спустя рукава, а больной поправляется час от часу. Анне всегда казалось несправедливым, что человек, ставший врачом случайно и не испытывающий к профессии ни малейшего уважения, способен на то, чему она и к пенсии не научится. Но что здесь поделаешь…

Дверь ординаторской была заперта изнутри, Тоня, конечно, и не собиралась утром обходить больных. Анна минуты две простояла, постукивая по закрашенному белой краской стеклу костяшками пальцев, прежде чем внутри завозились.

– Ой, извини, – сонно пробормотала Тоня, открывая. – Ты чего так рано, еще без четверти восемь…

– Не спалось, – сказала, входя, Анна. Тоня была в одном белом халатике на голое тело, растрепанная и жизнерадостная. Нюх у нее был совершенно гениальный. Придется ли ночью бежать к умирающему больному, она знала с самого вечера. – Обход не делала?

– Делала, – улыбнулась Тоня, отходя к гардеробу и сбрасывая халат.

– Да, с вечера. А записала на утро.

– Корнилова, не разыгрывай из себя начальство… – Тоня втиснулась в джинсы, иронически глянула на нее. – Все в порядке, никто не ушел.

– А никто не собирается?

– Шедченко, – не задумываясь, ответила Тоня. – Его на гемодиализ надо сажать, сама знаешь.

Анна промолчала. Тоня тем временем закончила переодеваться и замерла перед зеркалом.

– Кто еще потяжелел? – спросила Анна.

– А, по мелочи… – вывинчивая помаду, отмахнулась Тоня. – Новости смотрела вчера?

– Нет.

– В Думе приняли закон об усилении финансирования… – Тоня плотно сжала губы, поморщилась, глядя, как легла помада, – …больниц. Так что готовься лечить по учебникам. Добился все-таки узбек своего.

– Хайретдинов? Да что в нем узбекского, кроме фамилии?

– Имя, – невозмутимо парировала Тоня. – И восточная экспансивность.

Анна секунду поколебалась, но все-таки ответила:

– Да нет в нем никакой экспансивности, восточной тем более. Это на Кавказе экспансивность в крови. А он так, на публику играет. Ты чаю попьешь?

– Все равно молодец… Спасибо, до дома потерплю.

Она натянула курточку, закинула сумку на плечо. Глянула на Анну – уверенная, подтянутая, симпатичная.

– Удачно отдежурить. За Шедченко приглядывай, остальные потерпят. Хватит с нас вчерашней троицы, и так пропесочат в понедельник.

– Пока, Тонь.

Анна осталась одна. Стопка историй болезней на столе, тихо закипающий чайник. Надо все-таки сделать обход. Тоня умница, но мало ли что. Слишком неспокойно на душе. Холодно за окном, холодно в сердце.

Осень…

По сценарию шестая мотопехотная армия «синих» атаковала Киев с северо-восточного направления. Это и впрямь было наиболее реально, повторяя опыт Второй мировой войны, когда советские войска освобождали Украину.

Полковник Николай Шедченко стоял над картой. Мысли были где-то далеко, упорно не желая возвращаться к предстоящим учениям. Захват Севастополя, оборона Крыма от российского флота, танковые атаки Винницы и Львова… Бред. Если уж, не дай Бог, дойдет до войны между Россией и Украиной, то все сценарии полетят к чертям. Вспыхнут волнения в Донецке, расколется армия, и не поспешит прийти на помощь американский корпус, участвующий в учениях…

Неправда, что война – продолжение политики. Она ее придаток, жалкий и беспомощный. Не собираются, конечно же, Россия и Украина воевать. А вот провести учения, показать друг другу, что они готовы…

Шедченко отошел к окну. Бог с ними, с учениями. «Зеленые» победят, как положено. «Синие» с позором откатятся к Москве. Штатовский военный атташе добродушно похлопает по плечу начальника штаба. Президент лениво подпишет пару указов, раздавая медали и звания героям учений.

Он в этот момент будет на территории «вероятного противника». В маленьком городке Сасове, рядом с плачущей сестрой и непутевым племянником. Он давно не видел Сашку, лет пять, пожалуй. Тот успел превратиться из ершистого паренька в хамовитого юношу, такое впечатление, во всяком случае, сложилось у него из писем сестры. Теперь, правда, это уже не важно – Сашка доигрался-таки со своим мотоциклом. Не просто побился – обгорел, и непонятно уже, удастся ли ему выкарабкаться…

Шедченко никогда не был особо близок со старшей сестрой и тем более с ее единственным припоздалым отпрыском. Пожалуй, многих друзей собственного сына он знал лучше, чем родного племянника, да и считал куда более достойными представителями молодежи. Но вот случилась беда, и что-то защемило в груди, тоскливо и горько.

Словно он виноват в безалаберной жизни сестры, в ее вечных проблемах с мужиками, ссорах с сыном, нищете больницы, где пытаются спасти Сашку…