«ОГАСТИОН БАРАТРАН, доктор огненной магии и мастер воплощения в пространстве, приглашает в свою студию трех учеников. Дни экзаменов: с 1 по 21 сентября. Время: с 10.00 до 20.00. В конкурсе могут принимать участие все желающие мужчины в возрасте от восемнадцати до тридцати лет.

Адрес: бульвар Семи экипажей, дом 67».

На календаре было двадцать первое сентября. Давид усмехнулся: может быть, этот чудак Огастион Баратран удивит его? У кабатчика он справился, где ему искать нужный дом, вышел на улицу и тотчас поймал пролетку.

…Длинная и узкая, как рыба-стрела, Пальма-Ама вытянулась вдоль побережья океана, далеко не уходя в глубь материка, утопая в кипарисах и желтеющих в это время года каштанах. Город источал запах соли и рыбы даже сейчас – после прошедшего дождя.

Проезжая через театральную площадь, разглядывая белый фасад и тронутые временем колонны здания оперы, Давид вспомнил Галикарнасс. Мальчишкой в синем костюмчике с кружевным жабо он впервые попал в оперу. Это случилось давно, когда была еще жива его мать. Но он и теперь помнил, как огромный мавр с низким и протяжным голосом брал в свои руки плечи мертвой возлюбленной, прижимал ее к груди, плакал и звал по имени… Мать любила музыку больше, чем его отца. Она умерла, когда ему, Давиду, не исполнилось и четырнадцати лет. Подхватив простуду, угасла за несколько дней, не успев даже подурнеть. К семнадцати годам Давид твердо решил, что не рожден бакалейщиком. В одной из ссор он сказал об этом отцу с юношеской прямотой и едва ли не презрением, вдруг, непонятно как, выплеснув всю злобу на человека, единственная провинность которого заключалась в том, что он не был способен понять сына. Давид удрал из Галикарнасса с одной из театральных трупп, гастролировавшей тогда в столице. Магазины отца наследовать было некому. Все шесть лет бродячей жизни, даже в те дни, когда отчаяние и горечь неотступно преследовали его, он боялся вернуться домой, боялся показаться слабым, жалким, беспомощным. Ему не хватало духу написать даже письмо, и чем дальше, тем сильнее. Стоило только представить отца, грузного сурового человека, открывающего конверт, где на клочке бумаги теснятся его, Давида, строки. Он боялся, что они окажутся беззащитными, выдадут его с головой.

А иначе зачем было писать?

Судьба улыбнулась ему: на второй год он покинул массовку, а после роли Лаэрта к нему пришел настоящий успех. Но улыбка, так приветливо встретившая его вначале, оказалась насмешкой. Едва взлетев, он понял, что навсегда останется чужим театру. И на то была веская причина. А когда он окончательно смирился с мыслью, что берег его еще не найден – да и будет ли найден когда-нибудь? – в труппе «Карусели», его последнего театра, появилась она. Ее коротко подстриженные золотые волосы, блестящие карие глаза стали для него символом спасения. Евгения была старшего его. Тонкая, умная, веселая, – с первого дня она заслонила все, чем раньше он дорожил.

Но сила притяжения – обманчивая сила. И превратиться в центробежную – ей раз плюнуть.

Давид знал, что Евгения желает его любви, но догадывался, что еще больше боится ее… Он помнил зеркала третьесортных гостиниц. Голубая дымка рассвета становилась прозрачнее, контуры еще спящих предметов яснее. Он курил, сидя в постели, рассматривая в отражении ее по-мальчишески подвижные плечи, острую грудь, высоко поднятые локти и гребень, мягко вонзавшийся в короткие золотые волосы. Он помнил бледное лицо любимой женщины…

«Так не может продолжаться всегда, Давид, – в одно такое утро сказала она. – Я не щепка и не желаю сгореть в твоем пламени. Я сама хочу быть звездой. Не для одного тебя – для многих. И времени для этого у меня все меньше…»

Давид чувствовал, что она не договаривает. Может быть, боится обидеть его? Она молчком пудрилась, чтобы не так сильно были видны тени под глазами – следы их долгой ночи. Подводила брови. Трогала помадой губы… В то утро ее руки неожиданно опустились на колени. В гостиничном зеркале он встретил ее взгляд.

«Но самое страшное – ты бываешь разным, – она с горечью улыбнулась. – И сам не замечаешь, как иногда превращаешься в призрака. Кажется, пройди сквозь тебя, и ты этого не заметишь. И вот этих минут я боюсь, Давид, – боюсь больше всего на свете».

Затем случился грандиозный скандал в труппе. Давид был одним из его зачинщиков. Честолюбец и гордец, он собрал чемоданы и, не оставив замены на двух главных ролях, укатил из Гроссбада в Ларру, а оттуда – в Пальма-Аму. Здесь он ждал Евгению почти месяц, надеясь, что она останется с ним. Но с каждым днем понимал все яснее, что ждет напрасно…

Нужный дом по бульвару Семи экипажей оказался на другом конце города. Пожилая горничная в переднике пытливо оглядела Давида и проводила его в гостиную.

– Ждите здесь, – попросила она и ушла.

Справедливо решив, что о случае, приведшем его в этот дом, стоит умолчать, Давид огляделся.

Этот Огастион Баратран был состоятельным малым! Дорогая мебель, величественный рояль, фарфор, рыцарские клинки и пейзажи в золоченых рамах, на комоде – старинные часы, огромные и важные. Они были истинными хозяевами гостиной!

Давид простоял недолго, когда дверь, обратная той, что впустила его сюда, чуть подалась внутрь, и в небольшой проем вошел… черный ворон. Ступая по паркету, он походил на старого профессора, а может быть, и почище – настоящего мага, заложившего руки-крылья за спину. С его появлением в гостиной стало пасмурно и холодно. Ворон был беспросветно черен и совсем определенно – стар. Черные бусины-глаза пристально глядели на гостя.

– Это не Огастион Баратран, – раздался за спиной молодого человека голос.

Давид обернулся – в дверях стоял могучий старик с короткой стрижкой седых волос. В черном трико и свободной белой рубашке с широкими рукавами, отложным воротником и кружевными манжетами, он походил на укротителя львов в цирке.

Пройдя в гостиную, Огастион Баратран подхватил ворона и посадил его себе на плечо. Указав гостю на кресло, легко опустился в другое – напротив.

– Итак, господин Гедеон?

Что бы сделал любой другой на месте Давида? Заикаясь, наговорил бы совсем не того, о чем думал? Давид был актером – и он играл. Но играл самого себя. Он говорил, что всю жизнь им движет стремление к поиску. Ему нужна только его звезда. Он знает, что она существует, но где и какая она – ему пока не известно. А на чужую, пусть прекрасную, он не согласен.

Давид с радостью отметил, что его монолог не оставил Огастиона Баратрана равнодушным. Они проговорили еще около получаса. Понимая, что хозяин этого дома не купит лжи, Давид отвечал даже на те вопросы, на которые не стал бы отвечать никому другому.

Их диалог подытожил сладкозвучный бой гостиных часов. Старик поднялся с кресла и легонько подбросил ворона – черной тенью тот метнулся по комнате и взгромоздился на часы, на золотой их купол.

– Корррабли тонут на моррре! – приплясывая, хрипло прокричал ворон заученную фразу.

Гость улыбнулся этакому выпаду. Старик тем временем подошел к окну.