Раздался щелчок, и в окне появилось знакомое лицо. Можно было догадаться, что сегодня ее смена: из-за возраста и лишнего веса она ходила медленно, все делала неторопливо, правда, тщательно. В отличие от напарницы всегда знала, где что лежит, какой номер кармографа за каким реинкарнатором сегодня закреплен, кто не сдал отчет и сколько пластин поступило за смену.

– Здрасьте, Нинванна! – Костя плюхнул перед ней чемодан с эмблемой Министерства.

– Здрасьте, здрасьте, вы с Самданом себе по второй смене взяли, что ли? Последние остались! Где дружок-то твой?

– Отчет мучает…

– Ох, а кармограф-то где так измазюкал?

При солнечном свете стало заметно, что влажные салфетки помогли слабо. Разводы покрывали весь чемодан, грязь забилась в тиснение в форме прерывистого круга.

– Да так получилось… Вы уж извините, не успел помыть.

– Ты сам-то цел? – нахмурилась приемщица, внимательно посмотрела на Костю и охнула, зажав рукой рот, поскольку шея реинкарнатора опухла и наливалась синим.

– Цел, Нинванна, не переживайте. До свадьбы заживет.

– Больничный возьми, слышишь? А то загонишь себя до смерти!

Костя кивнул. Никакой больничный он, конечно, не возьмет, но спорить – себе дороже.

Приемщица покачала головой и перевела взгляд на пластины, по инструкции это называлось «первичный осмотр». Соответствующий пункт гласил, что «каждая пластина должна быть целая, без повреждений, на ней должна визуально просматриваться запись». Это значит, что на стальном листе можно рассмотреть бороздки, как дорожки на граммофонной пластинке. Пластина без записи будет гладкой на ощупь.

Вопросов не возникло, Нина Ивановна шлепнула в толстой книге печать «сдано», Костя расписался и собрался уходить, но приемщица попросила подождать немного. Торопливо переваливаясь по-пингвиньи, она скрылась в недрах хранилища, но тут же возвратилась с кульком в руке.

– Нинванна! Ну что вы!

– Держи-держи, голодный небось! – сунула она ему самоса. – Жены нет, живешь бобылем, кто ж тебя покормит?

Костя улыбнулся одними уголками губ и поблагодарил. Это уже стало традиционной игрой: она регулярно приносила для него кулек, а он всегда отнекивался, но в итоге брал. Пирожки у нее были вкусные, с разными начинками: с тыквой, с картошкой, со шпинатом, даже с крапивой, смешанной с сыром!

Солнце, видимо, перепутало времена года и решило, что сейчас лето, так что и в расстегнутом пальто оказалось жарко. Костя неторопливо шел к трамваю, опустошая на ходу кулек. Запах съестного кружил голову, организм внезапно вспомнил, что его не кормили часов двенадцать, и требовал еды – любой и побольше.

Добраться до дома на метро быстрее и проще. От трамвайной остановки же придется еще минут двадцать топать пешком, но именно этого сейчас и хотелось. Побыть обычным бездельником, бесцельно брести по улицам, глазеть на витрины, слушать чириканье воробьев. Может, даже посидеть на лавочке, щурясь от ярких лучей. Мысль спуститься в подземку и спрятаться от внезапного подарка погоды казалась кощунственной.

Полупустой трамвай весело звенел на перекрестках, обгоняя молодую маму с коляской, гогочущую компанию школьников, проезжал мимо жилых высоток и одноэтажных чайных, мимо йога-клубов, оформленных в восточном стиле, и современных европейских магазинов. Витрины украшали гирлянды огней, на подоконниках квартир то и дело мелькали свечи, и Костя вспомнил, что сегодня пятое ноября, а значит, в полночь начнется Лхабаб дуйсэн – праздник тысячи огней.

От самоса с картошкой и созерцания города отвлек детский плач. Девочка лет шести с двумя белыми бантами, в ярко-зеленом распахнутом пальто и нарядном платьице наверняка ехала с утренника, посвященного грядущему празднику. Мать ей что-то втолковывала, но это вызывало еще больший крик.

– Не хочу быть девчонко-о-ой, – ревела та, размазывая слезы. – Я боевой офице-е-ер… Я в арми-ийу-у… хочу!

– Боевой офицер, а плачешь! В армии тоже плакал? – подключилась соседка по трамваю, поняв, что мать не справляется.

– Я никогда-а-а не пла-а-акал! А сейчас оно само! Не могу остановиться! Это потому, что я теперь девчо-о-онка-а!

– Ну-ну, не переживай. Привыкнешь. Я вот тоже в прошлой жизни мужчиной была, хлеб выращивала. Ты любишь пирожные, печенья?

– Не-е-ет!

– Лиза, ну вот теперь тебе, офицеру, особое задание: научиться жить девочкой. Вот увидишь, это очень даже интересно! – Замученная мама придумала еще один аргумент. Похоже, все более разумные уже озвучивались, и не раз.

– Не хочу-у де-е-евочко-о-ой!

Соседка вздохнула, шепнула матери, но так громко, что даже Костя услышал:

– Давно она вспомнила?

– Два дня как. Ревет без перерыва. Не думала, что это случится в один момент и так рано. Не представляю, что теперь делать. Наверное, надо к психологу сходить.

– Отведи ее в дацан, пусть с ламой поговорит, – предложила свой вариант соседка, но тут обнаружила, что трамвай стоит на ее остановке, подхватила сумку и бросилась к открытым дверям.

Костя молчал, не вмешивался. Что он мог сказать, ведь он-то ничего не помнил. Но это не печалило. Возможно, Будда, карма, мироздание или просто случайные стечения обстоятельств вручили ему царский подарок, лишив памяти. Кто знает, не превратилась бы его жизнь в ад, вспомни он себя. Но если это был подарок, то его тут же свели на нет, всучив в нагрузку способность чуять смерть.

Тренькнув в последний раз, трамвай спрятался за поворотом, оставив Костю на остановке. Сон отступил, но не ушел, лишь притаился. Пустой кулек полетел в мусорное ведро, а ноги сами понесли домой длинной дорогой, через парк, где в десять утра встречались лишь пенсионеры. День хоть и предпраздничный, укороченный, но все же рабочий.

Костя любил ходить мимо дацанов из-за чудесных парков и садов, разбитых в обязательном порядке местными монахами. Никакая другая религия не была так тесно связана с растительным миром, с красотой природы, как буддизм. Что парки! Буддийские монахи разводили вокруг своих монастырей целые рощи! На это у них хватало и времени и желания. В свое время традиция создавать храмовый сад перекочевала из Индии в другие буддистские страны, а затем охватила и весь мир. Суровый русский климат, конечно, накладывал свои ограничения, но это лишь развивало садовое искусство, а не ущемляло его. Японцы создали «сад камней», а русские – хвойный сад.

Выложенная плитами дорожка петляла между небольших елочек причудливой формы, по краям живым забором раскинулся золотистый можжевельник. Иногда Костя наталкивался на целые композиции хвойных деревьев, но больше всего в этом парке он любил два высоченных кипариса, метров двадцать в высоту. Они росли рядом, как семейная пара, и смотрели свысока на прочие хвойные. Тут, в самом сердце парка, царили такое спокойствие и безмятежность, что легко забывался шум мегаполиса. Казалось, это не Москва, а чудесный сказочный лес.