По сравнению с хозяйством Смита в Холипорте конюшня в Имбруке была маленькой, но она тоже почти сразу же превратилась в процветающий бизнес. Краеугольным камнем и главной опорой предприятия стала мама. Она управляла большим домом, подбадривала всех нас, и ее здравый смысл служил гарантией благосостояния семьи.

С тех пор как я себя помню, мама всегда интересовалась антикварной мебелью, отчего мужская половина семьи испытывала одни неудобства.

– Дик, – кричала она, бывало, в окно, – иди помоги отцу с этим комодом.

Я приходил и находил отца, пытавшегося поднять огромный комод с десятком ящиков, который долгие месяцы мирно стоял в холле. После получасовых непомерных усилий нам наконец удавалось втащить его на второй этаж и поставить на новое место в соответствии с маминым планом. Пока мы вытирали пот и поглаживали натруженные мышцы, мама с разных позиций разглядывала комод.

– Нет, – наконец принимала она решение, – здесь он вообще не смотрится. Пожалуй, его лучше снова поставить в холл.

Такие перестановки случались довольно часто, отец, брат, дяди и я постепенно стали специалистами по перетаскиванию мебели.

У мамы было хобби – участие в аукционах по распродаже имущества отдаленных заброшенных ферм. Она даже выдвинула теорию, что сокровища надо искать там, где люди жили столетиями, и что фермеры, владеющие ими, не понимают их ценности. У нее был глаз, как у опытного антиквара, и время от времени, приезжая в гости к родителям, я находил маму, любовно разглядывавшую какое-то раскрашенное чудовище, которое я бы без сомнений бросил в огонь.

– Восемнадцатый век, – удовлетворенно говорила она. Или: – Под этой краской красное дерево. – Краска с чудовища соскабливалась, и оно превращалось в изящный стул, или стол, или полку. Мама, наверно, могла бы рассказать о каждом предмете, найденном ею, столько же, сколько отец о лошади. Она часто показывала мне, как новые ножки или спинка, которые пришлось заменить, вернули, к примеру, стулу первоначальный вид. Мама любила повторять, мол, и у лошади, и у стула должны быть красиво очерченные ноги, чтобы человеку приятно было на них сидеть.

Размеры и количество комнат в новом доме приводили маму в восторг и вдохновляли на постоянный поиск сокровищ, которыми она постепенно заполнила и первый и второй этаж. Ее способность чувствовать красоту старинных вещей была хорошо известна в торговых кругах, и один лондонский магазин просил ее приезжать раз в неделю и оформлять витрину антикварного отдела. Мама бы, конечно, с радостью приняла это предложение, но ее неустойчивое здоровье не позволяло надеяться, что каждый понедельник она будет в хорошей форме.

Мы так быстро и комфортабельно устроились в Имбруке, что меньше чем через год я снова начал мечтать о скачках. Конечно, я не мог оставить отца одного и постоянно участвовать в стипль-чезах, но время от времени мог ездить на другой вид скачек, «пойнт-ту-пойнтс». Трудность заключалась в том, что лошади недавно поселились в нашей конюшне и не прошли хорошей тренировки, они еще не созрели для скачек, даже если бы отец согласился рискнуть их драгоценными шеями ради моего удовольствия. Оставалась только одна надежда: кто-нибудь из друзей пригласит меня поработать на скачках с его лошадью, но, естественно, владельцы приглашали не меня, а жокея, который уже работал для них раньше.

К моей великой радости, осенью 1938 года известный торговец скаковыми лошадьми Оливер Диксон, друг семьи, попросил меня следующей весной поработать для него в скачках «пойнт-ту-пойнтс». Всю зиму я ездил на тренировки с его лошадьми, но, когда подошло время первой «пойнт-ту-пойнтс», Оливер Диксон умер.

Глубоко разочарованный, опять я смотрел на скачки всего лишь как зритель, меня так мучили зависть и желание участвовать самому, что я даже не получат удовольствия, наблюдая за прекрасными лошадьми и отличными жокеями.

Потом началась война. И по мере того, как нарастали военные действия, приходили в упадок охота и скачки, на следующий год вообще отменили «пойнт-ту-пойнтс». Начал сокращаться и бизнес отца, при таком неопределенном будущем редко кто покупал лошадей, и с каждым месяцем дома для меня становилось все меньше и меньше работы.

В начале 1940 года я сказал отцу и маме, что собираюсь поступить в кавалерию. Поехал на мобилизационный пункт и с большим разочарованием обнаружил, что кавалерия во мне не нуждается. Я-то предполагал, что, вступив в кавалерию, буду ждать, пока подойдет очередь призыва моей возрастной группы, и надеяться на удачу.

Отвергнутым вернувшись домой, я написал в Эдинбург друзьям, служившим в шотландской гвардии, и попросил их помощи. Несколько дней спустя я снова явился на мобилизационный пункт с рекомендательными письмами и требованием отправить меня с первым же поездом в Эдинбург на казенный счет и при полной экипировке.

Мои рекомендательные письма не произвели на офицера, проводившего мобилизацию, никакого впечатления, он был агрессивно настроен и предложил мне записаться помощником повара в пехоту. Я отверг его предложение и по холодному взгляду, которым он окинул меня, понял, что, пока он там сидит, мне не попасть в Эдинбург. Я вышел на улицу, ничего не добившись, и стоял на ступеньках, бездумно глядя на бледное солнце ранней весны, потом импульсивно снова вошел и сделал третью попытку. Я выбрал другого офицера за другим столом, но с таким же скучающим недружелюбным взглядом.

– Я хочу летать, – заявил я.

– Стрелок-радист, – коротко бросил он. Это был не вопрос, а приказ.

– Нет, летчик, – так же коротко возразил я.

– Стрелок-радист или наземные службы. Других мы не набираем.

– Пилот, – не сдавался я.

– Вы можете записаться по любой профессии, – еще более холодно проговорил он, – а когда приедете на место, вторично пройдете осмотр, и там решат.

Я впервые столкнулся с грубой ложью, свойственной армии, и не понял, что это обман. Поверив офицеру, я записался как слесарь-монтажник.

Когда, прибыв в часть, я попытался поменять назначение, меня подняли на смех, как простофилю.

– Вас прислали как слесаря, – сказали мне, – слесарем вы и останетесь.

Так рядовой 922385 АС-2 Фрэнсис Ричард стал слесарем-монтажником.

Регулярно каждый месяц я посылал прошение перевести меня в летную школу и регулярно каждый месяц не получал ответа. Я научился чистить, смазывать, разбирать и собирать мотор, заделывать пробоины, в каждом дюйме самолета и все равно ненавидел эту работу.

Через год меня вызвали на собеседование и строго разъяснили, что, поскольку меня уже обучили одной профессии, нельзя напрасно тратить время и деньги страны на обучение другой. Я страстно возражал, что совсем не хотел учиться этой профессии и недоразумение произошло не по моей вине. Но меня не стали слушать и отправили назад в часть.

Вскоре я совершил десятинедельное путешествие через Атлантический океан в Египет и провел два года, гоняясь по пустыне взад-вперед за неприятелем. Когда армия наступала, мы шли следом к аэродромам, которые бомбили наши воздушные силы или взрывали отступавшие итальянцы. Когда армия отступала, мы шли следом к недавно восстановленным и действующим аэродромам, но, поскольку всю ночь нас бомбили, весь день мы проводили в узких траншеях, не имея возможности оценить удобства только что построенных казарм. После многодневных бомбежек мы взрывали на аэродромах то, что не могли забрать с собой, и снова спешили в восточном направлении, оставляя за собой все в таком же состоянии, в каком нашли, когда впервые заняли это летное поле.