конец девятого класса пришло время готовить ежегодную постановку к Дню освобождения, главную роль, как не трудно догадаться, предложили Элвуду. Он должен был сыграть Томаса Джексона, человека, объявившего таллахасским рабам, что отныне они свободны, – и, репетируя эту роль, он точно готовился к собственному будущему. Своего персонажа Элвуд играл с той же искренностью и самоотдачей, с какими выполнял все прочие свои обязанности. По сюжету Томас Джексон был рубщиком сахарного тростника на плантации, в начале войны бежал, чтобы вступить в ряды Армии Союза, а домой вернулся видным государственным мужем. Каждый год Элвуд находил для Томаса новые жесты и интонации, а из его речей потихоньку исчезала фальшь – по мере того как портрет персонажа оживляли собственные убеждения Элвуда.

– С превеликой радостью сообщаю вам, любезные дамы и господа, что настал час сбросить оковы рабства и занять наше место истинных американцев – в конце-то концов!

Автор пьесы, учительница биологии, несколько лет назад побывавшая на Бродвее, постаралась воссоздать в своем детище волшебство тамошней атмосферы.

За те три года, что Элвуд играл в постановке, сильнее всего он волновался в момент, когда Джексон должен был чмокнуть в щечку самую прекрасную девушку. Дальше их ждала свадьба и – как подразумевалось – счастливая и плодовитая жизнь в обновленном Таллахасси. Кто бы ни играл эту самую Мэри Джин – веснушчатая, луноликая Энни или Беатрис с длинными, как у кролика, верхними зубами, вонзающимися в нижнюю губу, или, как в последний год, Глория Тейлор, которая была на целый фут выше, и Элвуду даже приходилось вставать на мыски, – у него всякий раз сосало под ложечкой от волнения и даже кружилась голова. Бесконечные часы, проведенные в библиотеке Маркони, к пылким речам его подготовили, а вот к общению с темнокожими красавицами Линкольна – что на сцене, что за ее пределами – нет.

Он читал и грезил о протестном движении, которое поначалу казалось недосягаемым, а потом подобралось ближе. Во Френчтауне устраивали акции протеста, но Элвуд по причине слишком юного возраста не мог к ним присоединиться. Когда ему было десять, две девушки из Флоридского университета сельского хозяйства и машиностроения предложили провести автобусный бойкот. Бабушка не сразу поняла, для чего им понадобилось устраивать в городе такой бедлам, но спустя несколько дней уже и сама приноровилась добираться до отеля, подсев попутчицей к кому-нибудь в машину, – и так делали все.

– Все в округе Леон с ума посходили, и я в том числе! – заявила она.

А зимой в городе появились автобусы для всех, и она, однажды войдя в салон, наконец-то увидела за рулем темнокожего водителя. Она села, куда ей хотелось.

Элвуду запомнилось, что четыре года спустя, когда студенты решили устроить сидячую забастовку в «Вулвортсе», бабушка одобрительно усмехнулась. Она даже пожертвовала пятьдесят центов на услуги адвоката, когда протестующих отправили за решетку. А когда протесты улеглись, она все равно продолжила бойкотировать магазины в центре, хотя трудно сказать, из солидарности она это делала или просто возражала против высоких цен. Весной шестьдесят третьего поползли слухи, что студенты колледжа собираются устроить пикет у Флоридского кинотеатра, чтобы туда стали пускать и негров. Элвуд не сомневался, что Гарриет будет им гордиться, если он примкнет к пикетчикам.

Но он ошибся. Гарриет Джонсон, маленькая и худенькая, точно птичка, бралась за дело с неистовой решимостью. Работаешь ли ты, принимаешь пищу или беседуешь с человеком, делать это надо со всей серьезностью или не браться за это совсем – так она считала. Под подушкой бабушка хранила мачете для рубки тростника – на случай, если ночью нагрянут воры, и Элвуд был твердо уверен, что в этой жизни она ничего не боится. Вот только страх был для нее топливом.

Да, Гарриет присоединилась к автобусному бойкоту. Ей пришлось. Не она одна во Френчтауне пользовалась общественным транспортом. Всякий раз ее бросало в дрожь, когда Слим Харрисон показывался на своем «кадиллаке» пятьдесят седьмого года выпуска, а ей и другим женщинам, вынужденным, как и она, выбираться в центр, приходилось втискиваться в заднюю часть автобуса. Когда начались сидячие забастовки, Гарриет радовалась тому, что никто не ждет от нее активного участия. Это была битва молодых, а ей не хватало на это духу. Станешь вести себя как выскочка – заплатишь сполна. Таково было убеждение Гарриет, шла ли речь о гневе Господнем за ропот на свой удел или о белых, которые научили ее никогда не просить больше тех жалких крох, что сами готовы ей отсыпать. Ее отец поплатился за то, что не уступил дорогу белой даме на Теннесси-авеню. Супруг, Монти, пострадал за свое неравнодушие. Перси, отец Элвуда, подхватил в армии столько идей, что, когда вернулся, в Таллахасси ему стало тесно. А теперь вот Элвуд. Гарриет купила пластинку с выступлениями Мартина Лютера Кинга у торговца неподалеку от «Ричмонда», выложив за нее десять центов, и это была самая бессмысленная трата в ее жизни. Запись изобиловала идеями, не более того.

Фундаментальной добродетелью Гарриет считала трудолюбие – ведь тому, кто трудится, не до демонстраций с забастовками. Нечего Элвуду участвовать в этой нелепой битве за кинотеатр и нарушать общественный порядок, говорила она. «Ты ведь пообещал мистеру Маркони, что будешь помогать ему после уроков. Если работодатель не сможет на тебя рассчитывать, ты вмиг потеряешь место». Она надеялась, что Элвуда спасет чувство долга, которое когда-то спасало ее саму.

Где-то под полом застрекотал сверчок. Он столько лет живет с ними, что пора уже брать с него арендную плату. Элвуд оторвал взгляд от учебника по химии и сказал: «Ладно». А на следующий день попросил у мистера Маркони выходной. Он уже как-то раз брал отгул по болезни на пару дней, но больше за все три года ни разу работы не пропускал, если не считать поездок к родственникам.

Да, конечно, ответил мистер Маркони, даже не поднимая глаз от программы скачек.

Элвуд надел черные брюки, в которых выступал на прошлогоднем праздновании Дня освобождения. С тех пор он подрос на несколько дюймов, и штанины пришлось отпустить, но из-под них все равно выглядывала тонкая полоска белых носков. Черный галстук, который Элвуд сумел завязать всего с шестой попытки, украшал новенький зажим изумрудного цвета. Туфли были начищены до блеска. Словом, выглядел он презентабельно, пускай и переживал, что будет с очками, если полицейские выхватят дубинки, а белые – обрезки труб и бейсбольные биты. Элвуд отогнал от себя кровавые картинки из газет и журналов и заправил рубашку.

На подходе к бензоколонке «Эссо» на Монро-стрит он услышал, как толпа скандирует: «Чего мы хотим? Свободы! Когда? Немедленно!» Перед кинотеатром маршировали змейкой студенты Университета сельского хозяйства и машиностроения, а под навесом, у самого входа, протестующие выкрикивали лозунги и размахивали плакатами. В эти дни в кинотеатре крутили «Гадкого американца», и при наличии семидесяти пяти центов на билет и белой кожи можно было увидеть Марлона Брандо. Шериф с помощниками стояли на тротуаре в черных очках, скрестив руки на груди. Сзади них собралась горстка белых – они подначивали и осмеивали демонстрантов, а по улице к ним спешила еще вереница таких же. Вперив взгляд в землю, Элвуд обошел толпу и скользнул к протестующим, встав за девушкой постарше в полосатом свитере. Она улыбнулась и кивнула ему, точно ждала его тут все это время.

Стоило ему стать новым звеном этой людской цепи и начать повторять одними губами слова лозунгов, как пришло спокойствие. ТРЕБУЕМ РАВЕНСТВА ПО ЗАКОНУ! А он почему без плаката? Элвуд так старательно готовил себе костюм поприличнее, что совсем забыл об этом атрибуте. Правда, у него не получилось бы так же красиво и аккуратно, как у ребят постарше. Их транспаранты были нарисованы будто по трафарету – чувствовалась опытная рука. НАШ ДЕВИЗ – НЕНАСИЛИЕ. ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ.