Или тот случай в одиннадцатом классе, когда я получил в школьной постановке «Бриолина» роль спутника девицы, которую играла некая Доди Кларк. Среди хаоса танцев и хулиганских разборок мы с ней изображали почти незаметную пару и обменивались разве что одной-двумя репликами. Доди была мышеподобная девочка со срезанным подбородком и крупными зубами, по-собачьи выдающимися вперед. Она меня совершенно не интересовала, и тем не менее, глядя на нас вместе, Стивен умудрился воспылать ревностью. Он пошел на штурм, бомбардируя Доди постерами, сувенирными ручками, наклейками и хрустальными безделушками, разбрасывающими по подоконнику радужные лучи. Натиск увенчался успехом, но, когда Доди наконец опасливо приоткрыла губы навстречу поцелую моего брата, его — как он сам признался мне годы спустя — вдруг парализовало. «Эти зубищи! Все равно что целоваться с песчаной акулой. Ей-богу, не пойму, зачем я тогда вообще к ней прилип». Но я-то знаю зачем, и он тоже: просто Стивену всегда была невыносима мысль, что мне может достаться хотя бы крошечное удовольствие, которого он не отведал первым.

Или весенний день, когда мне было шестнадцать, а Стивену тринадцать и он застал меня в своей спальне, где я слушал его записи. То, что в мои уши вливалась обожаемая им музыка, безнадежно осквернило ее, так что он собрал все диски, которые я успел прокрутить, и один за другим расколотил об угол письменного стола, а потом попросил меня показать, какие еще мне нравятся, чтобы разбить и их.

Или то зимнее утро, когда матери не было дома и я добрый час продержал Стивена на крыльце в одной пижаме, с удовлетворением глядя сквозь заиндевевшее стекло, как он, самозабвенно рыдая от ярости, колотит в запертую дверь. Не могу объяснить, зачем я все это делал, — внутри меня словно сидел маленький бесенок, для которого гнев брата всегда был сущим нектаром. Припадки Стивена, его вспышки экстатической ненависти напоминали порнографию навыворот, завораживали, как откровенные любовные сцены. Я все еще смеялся, когда после часовой пытки холодом впустил Стивена домой и в знак примирения налил ему кружку густого горячего какао. Он стиснул ее в розовых обмороженных пальцах, выпил, а потом схватил консервный нож, запустил в меня и глубоко рассек кожу под нижней губой. Теперь в моей утренней щетине белеет двухдюймовая скобка шрама — точно кривая ухмылка того самого бесенка.

Но полудюжины бокалов хватает, чтобы окрасить тягостные воспоминания о наших давних конфликтах в простые и грустные тона. При мысли о брате на глазах выступают слезы и меня переполняет горькое сожаление о тридцати девяти годах, за которые нам не удалось сблизиться.

Такая печаль овладела мной как-то вечером, в октябре, на пятом стаканчике ямайского рома. Я стоял в Арустукском округе штата Мэн на горе, которую недавно приобрел в собственность. В густых сумерках я забрался на вершину, вдыхая водянистую сладость люпина, папоротника и мха. Над головой в темнеющем небе пикировали на мошкару летучие мыши. Я провел в этом краю четыре месяца, но так и не охладел к его прелести.

Мы со Стивеном не общались с самой весны, но сегодня, когда закат за стесанными клыками Аппалачей еще тлел, я почувствовал, как трудно сладить со всей этой красотой в одиночку. Зима была на пороге, и мне захотелось услышать голос брата. Сеть здесь ловилась только с вершины, так что я набрал его номер сразу.

— Стивен Латтимор слушает, — ответил он тихо и напряженно, будто готовился в случае чего дать отпор.

Всего трех слов оказалось достаточно, чтобы в моем настроении появилась трещинка.

— Стивен? Это Мэтью.

— Мэтью, — повторил он таким тоном, каким больной мог бы сказать «рак», услышав диагноз врача. — У меня клиент.

Стивен зарабатывает на хлеб профессией музыкального терапевта.

— Ага, — сказал я. — У меня к тебе вопрос. Как ты относишься к горам?

Наступила осторожная пауза. С того конца линии доносились звуки насилия над тамбурином.

— Пускай стоят, — наконец ответил он. — А что?

— Да я тут одну купил, — сказал я. — Звоню тебе по сотовому с ее вершины.

— Поздравляю, — сказал Ставен. — Это случайно не Попокатепетль? Или ты открыл универмаг на Маттерхорне?

В минувшие годы я сколотил умеренный капиталец на недвижимости, и по причинам, которые остаются для меня не вполне ясными, это уязвляет моего брата. Его не назовешь истово верующим, но он считает себя глубоко порядочным человеком, умеющим приносить жертвы ради высших жизненных ценностей. Насколько мне известны его жизненные ценности, они сводятся к поеданию ящиками китайской лапши, сексу с некрасивой женщиной примерно раз в пятнадцать лет и надуванию щек перед людьми вроде меня — теми, кому удалось чего-то достичь и от кого не несет за милю шмотками из секонд-хенда.

Я люблю Стивена, потому что из родных у меня больше никого нет. Наш отец умер от сердечного приступа, когда мне было десять, а брату — семь. Мать убило спиртное, когда я еще учился в колледже, и примерно тогда же наши со Стивеном дорожки начали расходиться в разные стороны. Стивен вбил в голову, что ему суждено снискать лавры великого пианиста, и все время либо играл свои этюды, либо ныл, что зря этого не делает. Большого таланта у него не было, но фортепиано позволяло ему спрятаться от мира, который казался брату сложным и малоприятным и испытывал приблизительно те же чувства по отношению к нему.

В отличие от него я всегда принимал жизнь такой, как она есть, со всеми ее изъянами и несовершенствами, и считал, что если ты намерен чего-нибудь в ней добиться, то не надо изображать из себя снулую рыбу.

Я рано женился и повторял эту процедуру неоднократно. Первую сделку я заключил в восемнадцать. Теперь, в сорок два, у меня за плечами была парочка мирных разводов. Я жил и добра наживал в девяти американских городах.

Поздно ночью, когда покой не приходит и меня начинают точить сожаления о том, что моя активность стоила кое-каких традиционных житейских благ (длительной близости, потомства, привычного гнезда), я пускаюсь в астральное путешествие по сотням объектов недвижимости, прошедших через мои руки за все эти годы. Я размышляю о тех людях — пусть их немного, зато они мне благодарны, — которые сделали местом своего обитания или источником дохода постройки, чью скрытую ценность мне удалось распознать первым, и паника отступает. Тревога, сжимающая легкие, как шотландец волынку, ослабляет хватку, и я умиротворенно погружаюсь в сон.

Свою часть наследства Стивен истратил на музыкальное училище, решив стать композитором. Те его сочинения, которые я слышал, нагоняли тоску — такие хорошо слушать в машине с включенным двигателем и шлангом, проведенным в салон от выхлопной трубы, но напевать их под нос никто не станет. Когда выяснилось, что ни один оркестр не хочет ничего заказывать Стивену, он, как истинный художник, впал в депрессию и отправился в изгнание в Юджин, Орегон, чтобы полировать там свои опусы и добывать скудные средства к существованию, обучая умственно отсталых играть на губной гармошке с целью обретения психического здоровья.

Два года назад после конференции в Сиэтле я навестил брата и обнаружил, что он живет в убогой квартирке над свечным магазинчиком на пару с умирающей колли. Собака уже не могла сама справлять нужду, и Стивену приходилось сволакивать ее на травянистую обочину тротуара, а потом вручную опорожнять ей мочевой пузырь с помощью массажа — душераздирающее зрелище, особенно если вы смотрите, как этим занимается ваш единственный родственник.