— Ребекка!

Это была она. Она, и никто другой. Но что показывал мне камень — может быть, сцену из её прошлого? Ребекка бежала, огибая белые стволы. И оглядывалась на бегу. В глазах её был ужас. Потом деревья вдруг пришли в движение. Нет, не деревья — затворщики! Зловещие карлики в тёмных балахонах, пособники мисс Олвейс! Они двигались слаженно, как один. Веером рассыпались по лесу.

Девочка споткнулась. Упала. Я видела, как она поморщилась от боли. Но вот она снова вскочила на ноги и побежала дальше. На мгновение, на одно-единственное мгновение её лицо заполнило собой весь камень. Щёки Ребекки пылали. Брови сошлись над переносицей от напряжения. Глаза были белые от страха. И тут я наконец поняла: на Ребекке то самое платье, которое она впервые надела на день рождения Матильды. Ей сшили его специально к празднику. Значит, это не сцена из прошлого! Ребекка жива! Как же ей удалось выжить? Где она теперь? Но самое главное — она жива. И я поняла ещё кое-что. Кое-что ужасное. Ребекку Баттерфилд преследуют враги.

Мамаша Снэгсби рассматривала меня с изрядным недоверием в глазах:

— По мне, так выглядишь ты совершенно здоровой.

— Это моя ослепительная красота не даёт вам заметить очевидного, — сказала я, прижимая руки к животу. — Но уверяю вас, чувствую я себя больной как собака. Или по меньшей мере как кошка, хозяева которой совсем о ней не заботятся.

— Наверное, надо позвать врача, — предложил Эзра, стоя в дверях.

— Это ни к чему, — отрезала мамаша Снэгсби, кружа возле моей постели с видом голодного льва, примеривающегося к жертве. — Айви вполне в состоянии отправиться с нами к миссис Квилп. Если девочке и правда нехорошо, то свежий воздух пойдёт ей на пользу.

Мы пререкались всё утро. Когда миссис Диккенс пришла отпереть мою дверь, она застала меня всё ещё в постели, живописно страдающей от лихорадки. План дал сбой, только когда в комнату явилась мамаша Снэгсби и заявила, что я ничуть не больна.

— Ну почему я непременно должна ехать?

У миссис Квилп была какая-то болезнь лёгких, и дни её были сочтены. Не знаю почему, но Снэгсби упорно норовили привести меня к постели чуть ли не каждого умирающего в Лондоне. И хотя на самом деле я не то чтобы по-настоящему захворала — мне делалось дурно от одной мысли о судьбе бедной Ребекки.

— Умирающим и их родным приятно, когда в последний час милое дитя читает подобающе торжественные стихи, — заявила мамаша Снэгсби.

— Твоё участие нам очень помогает в делах, Айви, — добавил Эзра, почёсывая свои бульдожьи щёки. — С тех пор как ты стала нам помогать, прибыль выросла аж на пятнадцать процентов.

Как приятно было это услышать! Мечта любой дочери — узнать, что от неё есть польза в семейном деле.

— Мне очень жаль, но сегодня я не могу никуда ехать.

Мамаша Снэгсби злобно уставилась на меня, оттопырив губу с родинкой:

— Вот, значит, какой дочерью ты решила стать? Дерзкой и непослушной?

— Разве что самую малость, дорогая.

Мамаша повернулась ко мне спиной и раздражённо вздохнула. Мне стало совершенно ясно, что эти дурацкие поэтические чтения почему-то очень важны для Снэгсби. Поэтому мой долг как любимой дочери состоял в том, чтобы извлечь из этого максимум пользы для себя.

— Эти визиты к умирающим подтачивают моё здоровье, — вздохнула я. — Девочке моего возраста, как мне стало известно, очень вредно читать стихи у смертного ложа. Это плохо сказывается на моём душевном состоянии. Мне сказала об этом одна библиотекарша, так что можете не сомневаться.

Мамаша Снэгсби повернулась ко мне и с царственным видом вскинула голову. Волосы у неё были чёрные, но одна прядь совершенно седая, что придавало ей дивное обаяние скунса.

— В самом деле? — спросила она.

— Да, дорогая, боюсь, это правда. Я только сейчас поняла, что могу ведь и просто отказаться навещать очередного страдальца. Или могу устроить страшный переполох. Опозорю вас, чего доброго, перед клиентами. Если только…

Губы старой вредины искривились в усмешке:

— Только что?

— Ну, это ведь не мне решать, верно? Хотя, конечно, вы могли бы дать мне сегодня отдохнуть и восстановить силы…

— Отдохнуть, говоришь?

— Именно так. А ещё вы могли бы позволить мне приглашать в дом гостей. Я не прошу ничего особенного, просто хотелось бы иногда поболтать с подружками моего возраста. Я почти не сомневаюсь, что эти небольшие послабления помогли бы мне воспрянуть духом и вернуться к работе.

Мамаша Снэгсби молчала. Её морщинистое лицо было словно высечено из камня.

— Роучи, — каркнула она наконец.

— Роучи? — не поняла я.

— Мы несколько раз организовывали похороны для их родственников, — сухо пояснила мамаша Снэгсби. — Это почтенное семейство, они никогда не задерживают плату. Возможно, я смогу пригласить миссис Роуч и двух её дочерей на чашку чая.

Желание завопить от восторга было почти нестерпимым. Но я сдержалась. Мысли о Ребекке укрепили мою волю. Поэтому я просто кивнула:

— Это было бы чудесно.

— В таком случае ты со своей стороны тоже должна постараться, — сказала мамаша Снэгсби. — Сегодня можешь отдохнуть, но впредь ты будешь участвовать в наших визитах и не жаловаться. И не станешь больше отлынивать от уборки. Пока мы с Эзрой навещаем миссис Квилп, можешь поправить здоровье, вычистив зал для прощаний сверху донизу.

— Но ведь в моем состоянии, наверное, куда полезнее было бы полежать в постели и поесть пышек, правда? — с надеждой сказала я. — Или вы могли бы нарисовать мой портрет, ведь рисовали же вы Гретель…

Мамаша Снэгсби выхватила из рук миссис Диккенс швабру и сунула её мне.

— Уборка! — рявкнула она.

— Куда это ты собралась, деточка?

— По важному делу, — отвечала я уже на пороге. — Ужасно важному.

Домработница смотрела на меня, не скрывая тревоги:

— Но ты обещала своей маме привести в порядок зал.

— Не бойтесь, миссис Диккенс. Они проторчат у одра бедной миссис Квилп всё утро, так что, когда я вернусь, у меня будет ещё уйма времени на уборку. — Я кивком показала на портрет на стене: — Интересно, а Гретель много делала по дому? До того как уехала в Париж, конечно.

Словно туча набежала на солнце. Домработница потемнела лицом, вскочила и принялась полировать дверную ручку.