– Я просто пытаюсь понять, насколько сложно заполучить точную копию. Похоже, довольно сложно. По сути, почти невозможно. Очень дорогие часы от ювелира из провинциального городка за океаном. Трудно представить, как Каттер мог все это осуществить.

– Сожалею. У меня, инспектор, нет для вас ответов.

Истон встал. Взяв чашку, он допил кофе.

– Благодарю, что уделили мне время, миссис Валу. Спасибо за завтрак.

– Пожалуйста.

Он убедился, что они одни. Что на Коул-стрит нет утренних пешеходов. Что дверь ресторана закрыта. Он наклонился к Камилль и довольно громко, чтобы она расслышала, прошептал:

– Было двое часов, да?

У нее от возмущения затрепетали ноздри. Глаза напоминали два твердых черных сапфира.

– Что?

– Вы тогда купили двое часов, не так ли? Одни для себя, другие для дочери.

– Мне больше нечего сказать.

– Те часы, что Джесс нашла у Каттера, были вашими? И если так, как они попали туда?

– Думаю, вам пора идти, инспектор.

Фрост выпрямился.

– Как скажете.

Он повернулся к выходу, но тут Камилль громким голосом позвала его:

– Инспектор! Есть одна старая французская поговорка. Возможно, вы ее знаете. Il ne faut pas réveiller lo chat qui dort. Она означает: если кот спит, не будите его.

– Не будите спящую собаку?

– Именно так. Не будите спящую собаку. Вы должны помнить об этом.

Руди Каттер прислушивался, не застучат ли ботинки тюремщика. Он ждал его уже много часов. Ждал от него новостей.

Близился вечер. Поперек нижней нары его камеры в Сан-Квентине легла тень. Говорили, что в тюрьме хуже всего ночи, но оказалось, что длинный, тоскливый мертвый день гораздо тяжелее. Вокруг шумел южный блок. Где-то переговаривались заключенные из разных камер. Кто-то пел. Кто-то молился. Над ним его сокамерник Леон беспрестанно крутил один и тот же рэп Лила Уэйна. «Хастлер мьюзик». Когда песня прозвучала более десяти раз подряд, Руди очень захотелось снизу пнуть матрас, чтобы заткнуть его, однако он не считал правильным злить Леона. Если хочешь здесь остаться в живых, учись ладить с людьми.

Лежа на койке, Руди развел руки в стороны. И дотронулся до противоположных каменных стен. Он иногда делал так, чтобы напомнить себе, где находится, чтобы убедиться, что все это не сон.

И ведь это не сон. Это жизнь. Пятьдесят четыре квадратных фута. Раковина. Параша. Двое мужчин.

Капеллан посоветовал ему извлечь максимальную пользу из заключения. Читать. Заниматься. Искать Господа. Первый шаг – это принять свою судьбу. Но вместо этого все последние годы Руди строил планы. Народ штата Калифорния заявил, что ему больше никогда не стать свободным человеком, но народ ошибся.

День почти настал, и он готов.

Каттер уставился в никуда. Запавшие голубые глаза были окружены глубокими морщинами и темными кругами. Глаза загнанного человека, как говорили одни. Или глаза хищника, как говорили другие. Взгляд был остановившимся и немигающим, как у аллигатора, который смыкает челюсти на жертве. Бледная веснушчатая кожа, короткие грязные волосы. Подбородок покрывала жесткая, наполовину седая щетина. В свои пятьдесят три он был в лучшей, чем когда-либо, спортивной форме, и все благодаря заключению. Здесь сторицей окупается, если ты накачан и силен, если ты научился шестым чувством определять, что происходит у тебя за спиной.

Над головой Лил Уэйн пел о том, что он не убийца. Каждый раз, когда Руди слышал слова этой песни, его охватывало раздражение. Если ты не убийца, значит, тебе не понять, что при этом чувствует человек, вот и не пой о том, что не знаешь, не говори об этом, не пиши об этом. Единственный способ понять – это убить. И войти в братство убийц.

Он подумал о своей покойной жене, Хоуп. Она тоже была из братства. Она всегда с ним. Ведь она так и не ушла. Стоит ему закрыть глаза, она появляется в его снах. Глядя в тюремное окно, он видит, как она поддразнивает его по ту сторону решетки. Видит ее улыбку. Ее кровь. Ее нелепую гордость содеянным.

Прошедшие с тех пор тридцать лет ничего не изменили.

Оглядываясь назад, он спрашивал себя, а зачем он вообще женился на Хоуп. Тогда им обоим было по двадцать. Он еще учился в колледже, а она – в медицинском училище. Что он увидел в ней? Ведь она не была красавицей. Немного грузная, с пухлыми щеками и округлым подбородком; мышиного цвета волосы были подстрижены коротко, потому что так удобнее. Ее облик легко забывался. Уже через десять минут после встречи с Хоуп ее невозможно было описать.

Тогда что же?

Возможно, он думал, что у него получится изменить ее. У Хоуп было биполярное расстройство[9], и когда у нее случались приступы, она кричала, впадала в ревнивый раж, швырялась чем попало, могла порезать его, могла ударить. Когда он заговаривал о том, что хочет уйти, она уверяла его в том, что жить без него не может, что безумно любит его, что покончит с собой, если он бросит ее. И он оставался.

Все было не так уж плохо. А после колледжа стало лучше. Он нашел работу оценщика в одном сберегательном банке; работа была скучной, но это его устраивало, потому что не надо было общаться с людьми. Он мог сосредоточиться на числах и формулах. Мог планировать, анализировать и оценивать риски. Обнаружил, что у него это отлично получается. Как у шахматиста, у него получалось предугадать все варианты и возможности на десять шагов вперед. Компания быстро подвинула его по карьерной лестнице.

Хоуп стала работать медсестрой в отделении экстренной помощи. Она принимала препараты, которые выравнивали ее настроение. Она стала ходить к психологу, и тот посоветовал ей вывести на первый план артистическую сторону натуры, сказал, что нужно писать картины или рисовать, когда она чувствует, что не может противостоять жизненному стрессу. Вспышки стали реже. Он уже начал думать, что они счастливы.

И тут появилась Рен. Их дочь.

До рождения Рен Руди не имел представления о том, что такое любовь. Эта маленькая девчушка у него на руках внесла смысл в его жизнь. Она была красавицей. Невинным созданием. Совершенством. Он с трудом заставлял себя по утрам уходить на работу. Вечером, трясясь в автобусе, он не мог дождаться, когда снова увидит свою дочурку. При виде ее личика все плохое тут же забывалось.

Он был так поглощен Рен, что практически не замечал, как Хоуп снова разваливается на куски.

Снова начались перепады настроения; препараты, кажется, совсем перестали действовать. Рисования, с помощью которого она пыталась избежать вспышек, оказалось недостаточно. Она стала бросаться на него, как когда-то, когда он учился в колледже, и все меньше и меньше времени проводила с дочерью. Брала девочку на руки, и ее лицо делалось пустым и страдальческим. Потом уже врачи объяснили ему, что это послеродовая депрессия, усиленная давним психическим заболеванием, но было уже поздно. Малышка забрала себе все время и всю любовь Руди, Хоуп же, кажется, уже была не способна дарить любовь дочери и мужу.