Вот тут-то всегда и начинались расхождения. Любой местечковый национализм неизбежно скатывается к оголтелой ксенофобии. А если «местечко» еще и глухое — то обязательно дело сводится к идеализации «старых добрых обычаев». В этом случае перемены, происходящие в метрополии, автоматически проходят как «чуждое влияние». От которых стоит держаться подальше. Вот здесь и была зарыта собака! Наполеон, безусловно, являлся сторонником революции — и наступающих с ней перемен. Хотя бы потому, что лично ему они были выгодны. А вот Паоли был из тех бескорыстных людей, слуг идеи, которые оказываются порой хуже любых проходимцев. В том числе — хуже и для идеи, ради которой они жизнь кладут. Паоли на Корсике оказался в числе самых непроходимых консерваторов. Которые вопили, лишь только речь заходила о каких бы то ни было переменах.

И проблема здесь была даже не в том, хороши или плохи перемены, принесенные французской революцией. Даже если допустить, что они были кошмарны на сто процентов, как тогда казалось многим. Беда была в другом. Великая французская революция стремительно вкатывалась в неизбежный этап гражданской войны. Когда логика любого революционного правительства сводится к лозунгу: «Дави контрреволюцию!» Да и никакое революционное правительство не горит желанием «отпускать на волю» территории, доставшиеся ему в наследство от старой власти. Лидер английской революции Оливер Кромвель потопил в крови ирландское движение за независимость. В России в 1918 году Тихий Дон тоже решил отложиться, и большевики пресекли это почище Кромвеля. То, что тогда отпустили Прибалтику и Финляндию — это только «от плохой жизни». Грузию и Армению не отпустили. И там «самостийников» было полно. А во Франции уже шла война с мятежной «контрреволюционной» Вандеей. Перед тем, что там творилось, блекнут ужасы «разказачивания».

К тому же Паоли стал заигрывать с главным врагом Франции — Англией, которая поддерживала врагов революции. То есть он откровенно подставлял свой любимый остров под карательную операцию. Мало бы там никому не показалось. К счастью для корсиканцев, в те времена у революционеров до Корсики руки не дошли.

Подробно рассказывать о политической деятельности Наполеона на его родине не имеет смысла. Мелко это все. Да и, честно говоря, нудно. Во многом это походило на какую-нибудь «республику атамана Козолупа» — каких наплодилось множество во время российской гражданской войны. Для нас интерес состоит в том, что чем дальше — тем более Наполеон расходился с Паоли. А значит — неизбежно оказывался в подавляющем меньшинстве. Потому что, как обычно бывает, население увлеченно играло в сепаратизм. Ведь кажется: стоит только отделиться — и заживем, как у Христа за пазухой. Это нам тоже знакомо… Наполеон, шаг за шагом, занял откровенно профранцузскую позицию. Значит — гад, предатель. И вообще «москаль»!

Кончилось все это плохо. Бонапарта по приказу Паоли арестовали — и ничего хорошего ему этот арест не сулил. Наполеону удалось бежать. В родной город ему пришлось пробираться глухими горными тропами. В последний момент Бонапарт успел отправить семью во Францию. Вовремя это он сделал. Озверевшая толпа сожгла отчий дом Бонапарта и разграбила оставшееся имущество. На Корсику путь ему был теперь заказан. У Наполеона не стало больше родины.

Как видим, Наполеон отнюдь не был баловнем Фортуны, как о нем принято думать. Первый период его жизни закончился полным крахом. Он пустил псу под хвост свою военную карьеру — взамен получил шиш с маслом. Его юношеские мечты оказались сплошной иллюзией. Все разлетелось в прах. Наполеон не просто не сумел заняться тем, что полагал делом своей жизни — борьбой за свободу Корсики, он попал в число ее врагов и фактически остался без родины. И ко всему еще — имел теперь на своих плечах бездомное семейство, которое требовалось куда-то пристроить и содержать. Кто-то из мудрых людей сказал, что юность кончается тогда, когда умирают юношеские иллюзии. Если это так, то с июня 1792 года, времени окончательного возвращения во Францию, у Наполеона началась взрослая жизнь.

Когда в Париже смылилось все мыло,

С петицией в Конвент явились прачки.

Не плакаться и не просить подачки.

А требовать того, что их кормило.

Над сыплющими пудрой париками

«Горы» и жирондистских депутатов

Махали прачки красными руками,

Срывая ход парламентских дебатов.

А депутаты белыми платками

Отмахивались от насевших прачек.

И бледный якобинский аппаратчик

Грозил им полицейскими полками.

Но руки прачек были как знамена,

Которых ввек не целовали принцы.

И проголосовали поименно

В их пользу представители провинций.

И председатель с помутневшим взором,

Поправив парика седые клочья,

Указом предоставил полномочья —

Особые — парижским живодерам.

«Тяф-тяф!» Болонок выдали бордели.

И пуделей — балконы и мансарды.

В напуганных предместьях поредели

Голодные и тощие бастарды.

Закон гласил: кто тявкнет — вне закона.

Мулен кричал: «где грязно, там измена».

Меж красных пальцев протекала пена.

И намокал воротничок Дантона.

(Е. Сливкин)

В этом небольшом стихотворении, описывающем реальное событие 1793 года, — вся суть Французской революции. Что же произошло? С начала 1793 года нормальная жизнь в революционном Париже совсем расстроилась. И в июне депутация парижских прачек пришла на заседание Конвента и в ультимативной форме потребовала: хоть разбейтесь в лепешку, но мыло нам дайте! Спорить с пролетарскими массами было опасно. И Конвент издал указ, по которому парижские живодеры смогли хватать на улице любых подвернувшихся собак — основное «сырье» для производства мыла. Даже «благородных» болонок и пуделей, не говоря уж о безродных и тощих «бастардах» предместий. Характерная картинка… Для тех, кто не знает: Мулен и Дантон — революционные деятели, они кончили жизнь на гильотине. Да их-то и не жалко. Но попались и многие другие. Мочили не только бедных собачек, но и людей. За что? А так, на всякий случай. У нас вот теперь модно ругать большевиков за «красный террор». А во Франции было куда хуже. Существовал специальный «декрет о подозрительных», по которому можно было забрать любого. Вот вам, к примеру, не нравится сосед. Пошли и настучали: он, мол, явно сочувствует врагам революции. И — всё. Приезжали и забирали. А во Франции Колымы не было. Все шли под «вышку». Но самое-то смешное — революционеры были по-своему правы! Вот хоть ногами меня бейте, а эти монстры вызывают все-таки больше сочувствия, чем их враги. Потому что у них были хоть какие-то идеи. И лозунг «аристократов — на фонарь» французы понимали просто. Раз все дворяне окажутся на фонарях, обратно требовать «свое законное» уже никто не явится… А землю крестьяне получили? Получили. Феодальный хомут с шеи скинули. И предприниматели перестали чувствовать себя в своей стране людьми второго сорта. Поэтому до поры до времени даже террор воспринимался как неприятная, но необходимая вещь.