Кузнец прошёл в дальний угол двора, поднял и поставил в ряд четыре широкие деревянные плахи толщиной почти в фут каждая. Вернулся, поднял арбалет, положил в глубокий и узкий канал тяжёлый металлический болт. Именно болт, а не стрелу: толстый, короткий, с остриём впереди и тремя шёлковыми перьями сзади. Положил, вскинул арбалет, секунду помедлил и нажал на скобу. Зверь гукнул, дёрнулся, и одновременно с этим от дальнего края двора до нас долетел звук слитого в один тройного удара. Три ближние к нам плахи падали – но не вперёд, а в стороны, разваливаясь на две половины. Мы разом бросились к ним. Да, это впечатляет. Не всякий мушкет пробил бы пулей эти деревянные туши. А болт – вот он, торчит из четвёртой плахи, наполовину погрузившись в неё.

– Три пробивает всегда, – сообщил кузнец, – четвёртую – редко.

Он попробовал было вытащить болт, но тут же махнул рукой, отвернулся и стал устанавливать новые плахи взамен расколотых. Мы поняли, что событие на этом не заканчивается, и вернулись к столу.

– Попробуй-ка, Бэнсон, – проговорил кузнец, такую вот штуку.

Он повернул арбалет к земле, вдел носок ноги в скобу (да, всё-таки стремя), взялся, подложив кусок кожи, пальцами за тетиву, и потянул. Потянул, напрягся всем телом. Побагровело лицо. Задрожали бугры под кожей рук, скрипнули зубы… Тетива дошла до середины защёлки… Ахнул кузнец, уступил, отпустил руки вниз, за тетивой вслед. Поднял красное лицо, вздохнул, как всхлипнул.

– Владелец этого инструмента умер, – хрипло, не успев отдышаться, сказал он. – Мне оставил его на хранение. До известной поры. Попробуешь? – добавил он, обернувшись к Бэнсону.

Носорог подошёл, смущённо улыбаясь, потёр лоб ладонью, взял арбалет в руки. Кузнец сам повернул его к земле, помог вдеть носок ноги в «стремя», положил под тетиву клок кожи. Бэнсон присел, выдохнул, потянул тетиву к себе… На середине защёлки замер… – и отпустил руки. Скрипнула, ослабевая, надменная тетива. Шумно выдохнул кузнец.

– А можно я, – проговорил вдруг Бэнсон, – ногу поменяю. Я левша, мне с левой стороны удобнее.

– Конечно попробуй, – кивнул кузнец. – Я ведь не знал, что тебе с левой ноги легче.

Бэнсон посерьёзнел, переменил ногу. Присел, выдохнул. Взялся за тетиву – и одним плавным движением вытянул её за защёлку, так что она, мне показалось, даже взяла чуточку лишнего.

– А-а-а! – ликующе завопил пьяненький Нох. – О-о-о!

Кузнец, диковато улыбаясь, сел на бочонок. Бэнсон подошёл, протянул ему взведённый арбалет. Но кузнец не взял его, а, глядя в сторону, проговорил:

– За последние лет десять проезжали тут несколько сильных на вид людей. Никто из них натянуть тетиву руками не смог. А владелец оставил наказ – отдать арбалет тому, кто сможет. Теперь он твой.

Потом встал, вынул из футляра ещё один болт, протянул Бэнсону. Тот взял это болт, положил в жёлоб. Приник щекой к плечевому упору, замер и выстрелил. С треском расселись передние три плахи, покачнулась и медленно поникла треснувшая четвёртая.

– Надо же, – проговорил кузнец, – в самую середину положил. Признал тебя инструмент.

Он взял топор, сходил к плахам, принёс оба болта, подправил их острия напильником, бережно уложил в гнёзда футляра. Спросил Бэнсона:

– Тебе двадцать-то есть?

Тот кивнул.

– Какого народа?

– Шотландец.

(Я был горд за него.)

–Мальчишка-шотландец, – криво улыбнулся кузнец. – Пришёл и забрал. А я так привык к нему.

Посмотрел в сторону раскрытого футляра, вздохнул. Махнул рукой, повернулся к столу. Спросил:

– А сколько там ещё пива в бочонке?

Спросил, на мой взгляд, для того лишь, чтобы хоть что-то сказать. Потому что уж в пиве-то у нас недостатка не было.

Да, страшные псы продолжали свой бег. Мерно вздымались и опадали призрачные тяжёлые лапы – невесомо и медленно. Очень медленно – по меркам нашего человеческого времени, но ужасная сила их была не в скорости, нет, а в том достаточно известном проявлении Судьбы, имя которому – неотвратимость. Я был обречён.

Умирающий теперь всё время был в сознании. Лишь ночью, да в некоторые часы дневного забытья слух и зрение уходили от него. Ни словом, ни жестом не выдавал он своего присутствия. Ему мучительно хотелось перевернуться, уменьшить злую боль в измученном теле, но он заставлял себя лежать неподвижно. Не открывая глаз, лежал и терпел. И внимательно слушал неопасливые разговоры.

Однажды ночью пришёл миг, когда он начал возвращать себе силы. Вечером он на слух довольно точно определил количество выпитого пиратами рома и, оценив силу и глубину носового посвиста и храпа, решился на маленький подвиг. Медленно-медленно он перетащил и положил левую ногу поверх правой и так же медленно вытянул через грудь левую руку. Потом одним долгим томительным движением перекатился на правый бок. Боль хлёсткой волной пронеслась по всему телу, сдавила глаза, прощёлкнула по суставам. Человек обильно и вязко вспотел. Но сознание удержал, не провалился в давящую ватную муть и, стиснув зубы, завершил подвиг: спихнул ноги с лежанки, упёрся локтем и сел. Посидел, дрожа от напряжения, полминутки и перетащил себя обратно – лёг на спину, лицом вверх. Полежал, окатываясь потом, и вдруг медленно, широко улыбнулся. В мерцающем лунном ночном полумраке блеснул и истаял зловещий оскал.

Бык и Тонна тихо и мирно коротали время. А человек в одну из ночей встал и вышел из хижины. После маленькой трудной прогулки он лежал и снова, невидимый в темноте, улыбался. Днём же он по-прежнему не открывал глаз, медленно глотал вливаемые в него бульон и подслащённую воду.

Когда Бык и Тонна, прикончив запасы, отправились к Мадагаскарским торговцам на своей старенькой шлюпке, человек устроил себе праздник. Голый, костлявый, с косматыми, завшивевшими волосами и бородой, он спустился, дрожа от слабости, к подножию островка, сполз в тёплую морскую воду и блаженно вытянулся. Подняться наверх ему уже не хватило сил, и он заночевал здесь же, на берегу.

Ещё через неделю, когда друзья вновь убрались с острова, их пациент взялся за дело по-настоящему. К тому времени он знал уже все их нехитрые тайны. Немного поработав лопатой и заступом, он выволок на свет и притащил к хижине два больших сундука. Сбив замки, он вывалил в общую кучу содержимое. Отбросив в сторону одежду и разные, более или менее ценные безделушки, он отделил оружие. Выбрал самый, на его взгляд, хорошо закалённый клинок и целый час оттачивал его на широком, тонкого зерна, бруске. После этого он отдыхал. Сидел, щурился на солнце, перетирал в пальцах отросшие косицы бороды, рассматривал вшей, копошащихся в их прядях. Отдохнув, он вынес из хижины горшок с остатками масла, густо намазал им лицо и голову. После этого доведённым до бритвенной остроты клинком он сбрил с себя все волосы. Вечером высек огня, собрал остатки еды и покушал.