доктор Меконий, стоило ему меня увидеть, сходу бросился меня ощупывать. Ему не терпелось побыстрее меня прооперировать, сегодня же вечером, как он сразу заявил. Но Л’Эспинасс считала, что я еще слишком истощен. Это, думаю, меня и спасло. Он намеревался, если я правильно понял, извлечь застрявшую в глубине моего уха пулю. Не согласна была только она. А я тогда с первого взгляда на Мекония понял, что, если такой полезет мне в черепушку, мне наступит трындец. Когда же он ушел, все клуши вокруг Л’Эспинасс тут же стали наперебой выражать поддержку ее принципиальной позиции относительно меня. «Меконий, он же просто врач, а не хирург, и если уж ему так приспичило потренироваться, то есть и более легкие случаи. Война же еще не кончается... времени у него будет достаточно, мог бы, например, попробовать вправить кость руки, которая также сломана, но голова, для него это чересчур сложно... нашел, с чего начать». К тому же сперва меня поместили в каморку внизу в подвале, и я до сих пор так и не отошел до конца от пережитого там шока, меня все еще буквально трясло от ужаса. Не побывай я в том закутке с двумя гробами на треногах, возможно, я бы сейчас так не упрямился и смирился со своей участью, но то, что я там увидел, особенно эти ящики, заставляло меня сопротивляться с удвоенной силой. Не говоря уже об отвратительном запахе разлагающейся мертвечины, которым там все пропиталось. Да даже если бы Меконий и не прикончил меня своей операцией, после нее головокружения у меня бы наверняка только усилились, как и грохот поезда и раскаты грома у меня в голове, он бы просто придал им дополнительный импульс изнутри. Поэтому я так громко и бредил, чтобы от меня отвязались и не подвергали этой пытке. И меня можно понять, я ведь совершенно ему не доверял. Достаточно было на него посмотреть. Начнем с того, что он постоянно носил очки, а вдобавок зачем-то еще и лорнет, лица у него вообще не было видно из-за бороды, мундир ему был явно тесен, причем до такой степени, что он не мог толком расставить локти в стороны, кисти рук заросли волосами до самых ногтей, обмотки на ногах вечно свисали и болтались сзади возле каблуков. Более опустившегося неряшливого типа, чем Меконий, трудно себе представить. Решение между тем пока не было принято, он украдкой поглядывал на меня по утрам во время обхода, а я продолжал мучиться от неопределенности, и тут еще как-то утром Л’Эспинасс как бы между делом попыталась выведать у меня мой личный номер. Я назвал ей случайный набор цифр. Просто чтобы отвязалась. Я уже давно решил для себя, что буду делать все, чтобы меня идентифицировали как можно позже. А на следующий день я еще и оттянулся, нюхнув эфира. Неприятных ощущений мне хватало, я только и делал, что мучился, но на сей раз Л’Эспинасс меня угостила, крепко удерживая двумя руками перед моим носом трубку с респиратором. Сил у нее было достаточно.

Ну и, разумеется, я приторчал. Клянусь, они его столько в меня закачали, что я прям-таки присосался к этой маске для бреда, даже что-то похожее на счастье почувствовал. А я совершенно не ожидал, что у меня от эфира в черепушке так заштормит. Я полностью погрузился в какофонию, словно очутился в сердце локомотива, ничего подобного я еще никогда не слышал. Вот только я прекрасно понимал, что вся эта свистопляска подпитывается исключительно биением моего собственного сердца. И это не могло меня не беспокоить. У тебя же такое замечательное сердце, Фердинанд, в нем столько отваги, попытался я себя урезонить... Ты не должен им злоупотреблять... Это низко, подло, так нельзя... Ты пользуешься...

Внезапно мне захотелось вынырнуть на поверхность этого тарарама и навешать Л’Эспинасс пиздюлей... Но сучка вцепилась в меня и маску, хватка у нее была бульдожья, не как у дам, как говорится, умру, но не отдам... От такой фиг куда всплывешь... Я извивался в ее руках, как уж, колотился башкой... Голова болталась то туда, то сюда... Бум — глазами, бам — ухом... Я почти выплыл... Красное... нет... белое... Но эта шлюха опять со мной справлялась.

Ладно. А теперь я хотел бы перейти к своему пробуждению... Я услышал, не поверите, свои же собственные вопли...

-  Малютка! Моя малютка!.. — и так все громче и громче.

Вот что я нашел в ином измерении. Я возвращался из долбаного небытия вместе с малюткой! Однако никакой малютки у меня не было. Никогда, хочу подчеркнуть, в моей блядской жизни у меня не было никаких малюток. Так выплескивалась переполнявшая меня нежность, и мне это сразу не понравилось [стоило мне себя услышать]. Первым, что я увидел, стали цветы и ширма, а потом я ощутил во рту горечь и начал блевать желчью, ее следы остались повсюду, особенно на подушке. Меня всего скрючило. Рука того и гляди оторвется. Держат меня уже мужики, причем минимум вчетвером. А я продолжаю блевать. И тут я сначала натыкаюсь взглядом на свою мать, затем на отца, а чуть поодаль за ними стоит Л’Эспинасс. Они расплываются и покачиваются, как в глубине аквариума, но в конце концов все стабилизируется, и я отчетливо слышу голос своей матери:

-  Послушай меня, Фердинанд, тебе нужно успокоиться, мой мальчик...

Она едва сдерживала слезы, и я сразу замечаю, как ей тяжело видеть меня в таком состоянии. И хотя я все еще не пришел до конца в себя, стоящего чуть поодаль отца я тоже узнаю. На нем белый галстук и костюм, официальный визит как-никак.

-  Руку вам полностью выправили, Фердинанд, — говорит мне Л’Эспинасс, — доктор Меконий остался чрезвычайно доволен результатом операции.

— О, мы вам очень признательны, — не дает ей закончить моя мать. — Наш сын, поверьте, тоже будет ему весьма благодарен, как и вам, мадмуазель, за внимание и заботу, какими он здесь окружен.

У них с собой, кстати, припасены еще и подарки, которые они взяли у себя в магазине и привезли из Парижа в качестве дополнительного жертвоприношения. И наша признательность тут же была ими подкреплена. Судя по выражению лица стоявшей у меня в ногах матери, она все еще не отошла от шока, в какой ее повергли мои ругательства, блевотина и дерьмо, что касается моего отца, то он тоже находил, что мне не стоило так опускаться.

В моем кармане все же нашли воинское удостоверение, поэтому их и