Кот летел на запах. Он покружил над приземистым зданием, не затронутым еще разрушением. На плоской его крыше возвышался прозрачный светящийся купол. Внутри виднелись две мужские фигуры, черные в желтоватом свете. Один был плотный, статный, в доспехах; второй – покороче, но шире в плечах, одетый в меха. Из купола доносились их приглушенные голоса. Кот опустился на крышу, подкрался поближе. Прижавшись мордой к прозрачной стене, он весь обратился в слух и широко раскрыл глаза.

Гландит-а-Крэ хмуро смотрел через плечо Эртиля на бурлящее в котле варево. Над варевом поднимался пар.

– Ты уверен, что чары действуют, Эртиль?

Нхадраг почтительно склонил голову.

– Вадхаги продолжают убивать друг друга. Никогда еще мое колдовство не было столь успешным.

– Это оттого, что силы Хаоса помогают тебе, глупец! Впрочем, скорее они помогают мне, потому что я предан им телом и душой. – Гландит обвел взглядом купол. Кругом валялись трупы животных, висели связки каких-то трав, стояли бутыли и склянки с порошками и жидкостями. Крысы и обезьяны с безучастным видом сидели в клетках, прикрепленных вдоль стены; под клетками на полках громоздились вороха манускриптов. Отец Эртиля был великим ученым и многому успел научить сына. Однако Эртилю было суждено разделить судьбу прочих нхадрагов, и он обратил древнюю мудрость в колдовство, чародейство. И все же мудрость не утратила силы, подумал граф Гландит-а-Крэ, ковыряя в желтых зубах.

Красное, усыпанное чирьями лицо Гландита было наполовину скрыто густой бородой, заплетенной в косички и украшенной ленточками – как и его длинные черные волосы. Нечто в выражении серых глаз свидетельствовало о скрытой болезни.

– А принц Корум? – прорычал Гландит. – И его дружки? И все эти шефанхау из волшебного города?

– Я не могу видеть отдельные судьбы, мой господин, – проскулил чародей. – Я знаю только, что чары действуют.

– Надеюсь, ты не лжешь мне, колдун.

– Я говорю правду. Этому заклятию научил меня Хаос. Облако Раздора распространяется все дальше, с ветром. Его невозможно увидеть, но оно обращает брата против брата, отца против детей, мужа против жены. – Заискивающая улыбка появилась на темном лице Эртиля. – Вадхаги нападают друг на друга – и гибнут. Все они умирают.

– Но умер ли Корум? Вот что я хочу знать. То, что гибнут вадхаги, это прекрасно, но не столь важно. Только когда умрет Корум, а земли его превратятся в пустоши, я смогу обрести союзников в Ливм-ан-Эш и вернуть утраченные владения короля Лайра. Ты можешь составить особое зелье – для Корума?

Эртиль дрожал всем телом.

– Корум смертен. Он должен страдать столь же сильно, сколь и все остальные.

– Он коварен, хитер; ему помогают могущественные силы. Он может ускользнуть. Завтра мы отправимся в Ливм-ан-Эш. Так ты говоришь, невозможно знать наверняка, что делает Корум? Умер ли он, охвачен ли безумием, как все остальные?

– Мне это неведомо, мой господин.

Сломанными ногтями Гландит поскреб рябое лицо.

– А ты не обманываешь меня, шефанхау?

– Я не осмелюсь, мой господин, никогда!

Гландит ухмыльнулся, глядя в полные ужаса глаза нхадрагского чародея.

– Я верю тебе, Эртиль. – Он рассмеялся. – И все же еще капелька помощи от Хаоса не помешает. Вызови-ка снова того демона – ну, из Царства Короля Мабелода.

– Всякий раз, как я делаю это, моя жизнь укорачивается на год, – захныкал колдун.

Гландит вытащил длинный нож и приставил его к плоскому носу нхадрага.

– Я сказал, вызови его, Эртиль!

– Слушаю и повинуюсь.

Волоча ноги, колдун потащился к клеткам и вытащил обезьяну. Животное скулило и хныкало, как скулил и хныкал сам Эртиль. Обезьянка смотрела на нхадрага перепуганными глазами, но все равно цеплялась за него, как за спасителя от окружающего ее ужаса. Эртиль достал из угла крестообразную рамку и вставил ее в специальное отверстие в покрытой глубокими царапинами столешнице. Он трясся от страха, стонал и охал. А Гландит нетерпеливо мерил шагами комнату, не обращая ни малейшего внимания на терзания чародея.

Эртиль дал обезьянке что-то понюхать, животное обмякло и сделалось неподвижным. Колдун прислонил обезьянку спиной к рамке и достал из висевшего на поясе мешка молоток и гвозди.

Неторопливо он принялся вбивать гвозди, распиная верещащее животное на кресте, и кровь струйками стекала из ранок на ладошках и ступнях обезьянки.

Эртиль был бледен до синевы; казалось, его вот-вот вырвет.

Глаза у кота чуть не вылезли из орбит при виде этого варварского ритуала; он занервничал, шерсть на загривке встала дыбом, кончик хвоста судорожно подергивался, но кот продолжал не отрываясь наблюдать за происходящим.

– Живее, демоново отродье! – не выдержал Гландит. – Поторопись, или я найду себе другого колдуна!

– Господину должно быть известно, что больше не осталось никого, кто согласился бы помогать ему или Хаосу, – пробормотал нхадраг.

– Заткнись! И делай свое мерзкое дело, – насупился Гландит. Однако Эртиль говорил правду, и это было очевидно. Никто теперь не боялся мабденов – никто, кроме нхадрагов, которые боялись их просто по привычке.

Зубы у обезьянки стучали. Глаза выкатились из орбит.

Эртиль сунул в жаровню металлический прут. Когда металл раскалился добела, он начертил в воздухе вокруг распятой обезьянки замысловатую фигуру. По всем десяти углам колдун расставил чаши и поджег их содержимое. Затем взял в одну руку манускрипт, в другую – раскаленный прут. Купол начал заполняться желто-зеленым дымом. Гландит закашлялся и полез за платком в карман своей подбитой железом куртки.

Ему явно было не по себе; он даже отступил в дальний угол.

– Иркун, Иркун, Эсель Асан. Иркун, Иркун, Наша Фасал, – бормотал Эфтиль и с каждым новым словом всаживал раскаленный прут в корчившееся от нестерпимой муки тело обезьянки. Она была еще жива, так как прут не задел жизненно важных органов, но было очевидно, что она в ужасающей агонии. – Иркун, Иркун, Мешель Ферен. Иркун, Иркун, Палапс Оли…

Дым сгустился, и кот мог теперь различать лишь смутные тени, двигавшиеся в комнате.

– Иркун, Иркун, Севиль Пордит…

Отдаленный шум, смешавшийся воедино с визгом истязаемого животного.

Порыв ветра.

Дым рассеялся. Воздух в куполе стал прозрачным, и все было видно как на ладони. Уже не обезьянка висела на кресте, а нечто совершенно иное. У существа были человеческие очертания, однако размерами оно не превосходило обезьянку. Лицо более походило на вадхагское, нежели на мабденское, хотя в выражении его читалась злоба и жестокость.

– Ты снова призвал меня, Эртиль. – Голос существа был звучным и сильным, как у взрослого мужчины. Исходивший из столь крошечного ротика, он производил странное впечатление.