Приехал отец к ним в Дружную Горку, Ларисе хоть семь лет было, а и то поняла, что плохо ему. А дед, не тем будь помянут, вместо того чтобы сына поддержать в трудную минуту, разорался, ногами топал – так, говорил, тебе и надо, ишь, вздумал поклеп снимать на Родину, что тебя вспоила-вскормила. Правильно, говорит, тебе по ушам надавали, может, мозги прочистят. Отец кричит ему, что тот обо всем только по газетам судит и дальше своего носа не видит. Дед аж задохнулся – вон из моего дома! Нет у меня сына! Ну, отец дверью хлопнул, да и уехал, даже с Ларисой и бабушкой не попрощался.

И пропал надолго, в Сибири где-то устроился в театр. Ну а деда через год инсульт хватил. Из больницы выписали – ходить не может, речь отнялась. Лариса помнит, как сидел дед в кресле у окна и все на улицу глядел. Кого уж там увидеть хотел – кто знает. А как умер он – их с бабушкой из дома в Дружной Горке сразу турнули. Другой директор приехал, дом-то заводской был, ведомственный.

Приехали в город, Лариса в третий класс пошла. Квартира запущенная, у бабушки пенсия крошечная, от отца ни слуху ни духу.

Жизнь тогда голодная была, тяжелая, сбережений от деда никаких не осталось. Вот тогда бабушка и обратилась к мамочке, написала ей письмо. А мамочка в то время в Штатах жила, у нас-то кино тогда не снимали, так что муж ее знаменитый в Голливуд подался вместе с семьей. И ответ пришел от мамочки не скоро. Ответ и сто долларов с оказией. А больше, писала, нету, потому что тут жизнь трудная, денег на ветер никто не бросает. В общем, понять дала, чтобы на нее не рассчитывали.

Лариса перевернула страницу. Ага, вот тут про Америку. И фотка семейная. Все четверо на берегу океана, а сзади яхты плавают. Выглядят вполне счастливо. Лариса вспомнила, как бабушка перешивала ей чужую одежду, как питались перед пенсией только хлебом и картошкой, и рассердилась на себя. Для чего купила журнал? Зачем в прошлом копаться? Было бы что вспоминать!

Вошел очередной посетитель, и Лариса обрадовалась ему, как родному.

Она вернулась домой совершенно без сил и легла спать, даже не поужинав. А утром, разбирая сумку, не нашла в ней тонометра.

Тонометр был дорогой, японский, Лариса всегда носила его с собой, когда ходила на уколы. Мало ли, больному плохо станет? Всегда нужно перед уколом давление померить.

И вот теперь тонометра в сумке не оказалось. Все ясно: она забыла его у Ильи Васильевича. Все из-за проклятой шкатулки – отвлеклась на нее и оставила тонометр на столе.

Она позвонила старику, но никто не брал трубку. Может, слишком рано, и он спит?

Потом навалились мелкие хозяйственные дела, потом Лариса пробежалась по магазинам, зашла в парикмахерскую и вспомнила про тонометр только на работе. И снова старик не ответил на ее звонок. Не слышит?

Посетители шли густо, так что позвонить Анне Павловне удалось только через три часа. И у нее тоже никто не взял трубку. Старуха-то, интересно, куда подевалась? Может, у них во всем доме телефон отключили?

И только вечером, перед уходом с работы, старуха наконец ответила.

– Анна Павловна, это Лариса! Что у вас случилось, я звоню Илье Васильевичу, а он трубку не берет!

– Как же он трубку возьмет, когда он умер, – будничным голосом ответила соседка.

– Ну надо же… – Лариса поймала себя на мысли, что ничуть не всполошилась, была уже готова к такой новости.

– Захожу я к обеду, – монотонно говорила Анна Павловна, – а он в постели лежит. Видно, ночью его смерть застигла, во сне. Ну, хоть не мучился… Вызвала я участкового да врачей, говорят – ждите. Полдня там и просидела, ожидаючи…

Лариса поняла, что разводить с ней беседы старуха не расположена, и скороговоркой поведала про тонометр.

– Ну, не знаю… – неохотно протянула Анна Павловна, – там милиция двери опечатала… У него же никого не было, квартира теперь государству отойдет…

– Как же мне быть? Тонометр дорогой, жаль его терять…

– Ладно, – очевидно, старуха вспомнила, сколько раз Лариса мерила ей давление этим самым тонометром, – если буду там, возьму уж… А ты звони завтра или лучше послезавтра…

Вот так вот, подумала Лариса, нажимая отбой, человек умер, и даже помянуть добрым словом его некому. Все-таки ужасная вещь – одинокая старость.

И тут же возникла в голове еще одна предательская мысль: ей, конечно, до старости еще далеко, но одиночество – вот оно, тут как тут. Никого у нее нет, ни единой живой души. Бабушка давно умерла, отец тоже, что касается мамочки и сестричек – они хуже чужих. А могли бы быть у Ларисы и сестры, и племянники – вон у старшей, Ксении, трое детей. И у младшей, Луши, девочка. Сестрички тоже в актрисы подались, только до матери им далеко. Она-то в свое время большой известности достигла, а эти все больше по сериалам отираются. Но зато в светской жизни они первые, таблоиды про них бесконечно пишут. Что там вчера говорила Анна Павловна? Подрались девочки на каком-то приеме из-за жениха? Ну, это вполне в их духе… Хотя, возможно, старуха и преувеличила.

– Лариса, ты что – ночевать здесь собралась? – недовольно буркнула Эльвира, бренча ключами. – Вечно копаешься! Если тебе спешить некуда, то меня дома семья ждет!

Последние слова были явно лишними, но Эльвира в своем репертуаре, вечно норовит гадость сказать. Лариса молча пожала плечами и вышла, не прощаясь.

Соседка покойного Ильи Васильевича Анна Павловна была женщина озабоченная и беспокойная. Беспокоили ее обычно два коренных вопроса мироустройства: почему это у других людей гораздо больше денег, чем у нее, и почему у них есть такие вещи, каких у нее самой не имеется. Если задуматься всерьез, это даже и не два вопроса, а один.

Пока Илья Васильевич был жив и соседка время от времени заходила к нему помогать по хозяйству, она невольно обращала внимание на некоторые полезные предметы, имеющиеся в его квартире. Собственно, обстановка у старика была небогатая, мебель старая, диван потертый, посуда треснутая. Но кое-что интересное все же было. Из этих предметов особенно беспокоили Анну Павловну два: электрический чайник и хитрая электрическая же кастрюля. Нет, конечно, чайник у нее тоже имелся, но попроще. Тот же чайник, который стоял на кухне у Ильи Васильевича, поражал соседку своей неземной красотой. Когда его включали, чайник светился чудесным голубовато-сиреневым светом, наполняя всю кухню удивительными отсветами северного сияния.

Таким образом, соседский чайник затрагивал в душе Анны Павловны тонкие струны эстетического чувства.

Что касается кастрюльки, то она была и вовсе необыкновенная: в нее можно было с вечера налить воды и молока, насыпать крупы – и к утру в кастрюльке была готова замечательная рассыпчатая и разваристая каша. Или положить мясо, овощи и приправы и оставить все это без всякого присмотра – а через три-четыре часа в умной кастрюле было готовое рагу!

Конечно, для одинокого старика такая кастрюля представляла большое удобство, но и самой Анне Павловне она нравилась чрезвычайно.