Однажды вечером он сказал Маше:

— Вам, кузиночка, следует завести богатого покровителя.

— А что это такое? — поинтересовалась Маша, стоявшая в данный момент абсолютно нагая перед зеркалом в своей комнате и втиравшая в тело питательный крем.

— Он будет водить вас по ресторанам, покупать красивые платья и шоколадные конфеты, ласкать и целовать вас…

— Мне противно, когда меня целуют и ласкают мужчины, — вдруг сказала Маша.

— Но вас ведь еще никогда не целовали и не ласкали мужчины.

Славик склонил голову и красиво поцеловал ее в душистое плечо.

— Я знаю, это будет противно.

Маша даже ногой по ковру топнула, выражая свое недовольство.

— А вдруг это окажется приятно? — вкрадчивым голосом предположил Славик. — Ведь вам, кузиночка, приятно, когда ласкаю вас я?

Маша вдруг скользнула под одеяло и спрятала под подушку голову.

Славик испугался — все-таки у его кузиночки, хоть она и была милейшим созданием, не все, как говорится, присутствовали дома. Надо бы с ней поосторожней — мало ли что отмочит…

— Я пошутил, — сказал Славик, присаживаясь на кровать и водя ладонью по одеялу там, где было Машино бедро. — Я сам умер бы от ревности, если бы мою милую кузиночку ласкал мужчина…

Проснувшись на следующий день, Маша накрасилась, надела свой беличий жакет и вышла на улицу Горького. Смеркалось. Зажглись фонари и рубиново-малиновые звезды над башнями Кремля. Маша спустилась к «Националю» и, сказав несколько фраз по-французски швейцару (Маша сказала ему: «Вы похожи на сверчка, — это было очень точно подмечено, — и вам надо жить за печкой в деревенском доме, а не стоять возле тяжелых стеклянных дверей»), прошла беспрепятственно в вестибюль, разделась, оставшись в коротком черном платье с большими белыми пуговицами и чудом уцелевшем рубиновом браслете еще из тех драгоценностей, которые когда-то подарил ей Николай Петрович.

Она сказала несколько слов по-французски поспешившему к ней мужчине в штатском, но с военной выправкой. (Ему она сказала: «Ну вот мы и снова встретились. Помнишь ночной Париж и запах фиалок, которые ты купил мне у уличной цветочницы?») Мужчина галантно, но властно взял ее за локоть, повторив при этом несколько раз «Силь ву пле, мадам» и повел куда-то вверх по лестнице.

Скоро Маша очутилась в уютном розовом зале, где за столом сидело человек двенадцать. Мужчины в основном.

— Я очень голодна, — сказала по-французски Маша поднявшемуся ей навстречу молодому мужчине. — Я заблудилась и с трудом нашла этот зал. Ах, мсье, знали бы вы, как я голодна.

Мужчина что-то шепнул на ухо другому, и тот быстро вышел. Машу усадили за стол, вокруг нее засуетился официант, подавая тарелки и приборы и наливая в длинный узкий бокал вино.

Маша ела все подряд, не поднимая головы от тарелки, и с наслаждением потягивала из бокала вино, опуская туда язык, как это делают дети. Потом она попросила сигарету у любезного молодого человека, сидевшего чуть сбоку за ее спиной, откинулась на спинку стула и уставилась в потолок, красиво пуская в воздух кольца дыма. Ей было тепло и хорошо. Она не слышала, о чем говорят за столом, не видела лиц — ее это не касалось.

Заиграла музыка, ее пригласил танцевать пожилой мужчина. Маша закрыла глаза и отдалась ритму. Потом пригласил кто-то с потными руками и обсыпанными густой жирной перхотью плечами. Ее затошнило и одновременно захотелось в туалет, о чем она сказала парню, который угостил ее сигаретой. По-французски, разумеется, ибо она уже напридумывала себе парижское прошлое, в котором ее звали грациозным хрупким именем Иветт. Он повел ее по коридору, тактично оставив возле двери с большой русской буквой Ж.

Маша долго возилась в кабине с левым чулком — ослабла резинка и перекрутилась пятка. Наконец она вышла и стала мыть руки, глядя на себя в зеркало. Сзади подошла красивая женщина с модными завитками хорошо ухоженных светло-русых волос и сказала:

— Я так рада видеть тебя. Прости меня за все…

Маша обернулась и внимательно посмотрела на женщину. В ее продолговатых зеленых глазах стояли слезы, и почему-то дрожали уголки рта.

— Не плачьте, — сказала по-французски Маша. — Иначе потечет косметика. Хотите, я дам вам салфетку?

— Но ведь ты… Маша, — растерянно сказала женщина. — Ты никакая не… Ах, господи, или я сошла с ума или… — Женщина громко всхлипнула и полезла в сумочку за носовым платком.

Маше стало ее жаль, но ведь она была в данный момент Иветт, а не Маша, и ничем не могла помочь этой красивой грустной женщине. Она похлопала ее по плечу, потрогала двумя осторожными пальцами душистый блестящий локон и снова сказала по-французски:

— Вы очень красивы, мадам. Московские женщины, мне кажется, еще красивей парижанок. Адью, мадам.

Она быстро вышла из туалета, не оглядываясь, сбежала вниз по ступенькам, надела свой беличий жакет и выскользнула на улицу.

Шел густой снег, сквозь который таинственно светились большие кремлевские звезды.

Устинья никому не сказала о том, что столкнулась в туалете ресторана «Националь» с Машей. Вернувшись домой с приема, она приняла душ и сразу легла, забыв даже намазать лицо питательным кремом. Николай Петрович, облачившись в пижаму, смотрел по телевизору футбол.

Между супругами Соломиными с первого дня их совместной жизни установились доброжелательные отношения. Николай Петрович очень уставал на службе, но примерно раз в неделю с удовольствием имел с Устиньей интимные отношения, а она еще ни разу не отвергла его близость, сославшись на ту либо иную причину. На стороне у Николая Петровича не было никого — он сдал физически за последние год-два, к тому же после работы тянуло домой, где было покойно, уютно, стабильно.

Отдаваясь Николаю Петровичу, Устинья никогда не испытывала оргазма. Но в этом виноват был не он, а она сама, ибо больше не хотела быть женщиной во всеобъемлющем смысле этого слова. Женой, матерью, хозяйкой дома, подругой, утешительницей — пожалуйста. Но только не возлюбленной.

Разумеется, Николай Петрович об этом не догадывался. Да он и не размышлял никогда на эту тему. Его вполне устраивало так, как было.

Сейчас Устинья никак не могла согреться, хоть и накрылась двумя ватными одеялами. Она видела перед глазами Машино такое юное и невинное личико, тонкую шею, выпирающие из декольте платья ключицы. Как, на что она живет? Неужели, неужели занялась этим позорнейшим из промыслов?…

Устинья не могла понять: то ли Маша не узнала ее умышленно, то ли с годами ее страшная болезнь прогрессирует, все больше и больше изолируя ее от окружающего мира. Да, у Маши была настоящая шизофрения — Устинья видела собственными глазами историю ее болезни. Шизофрению не лечат, думала она сейчас. Пускай, пускай себе живет на свободе, а не в темнице. Пускай как хочет живет. Но только как помочь ей материально? Как?..

И вдруг Устинья придумала. Она быстро встала, щелкнула выключателем настольной лампы и достала из платяного шкафа свою старую сумку, где хранила реликвии прошлого. В их числе и письмо Анджея к Маше. На конверте был ее московский адрес. Велико было искушение Устиньи прочитать это письмо (до сих пор она так и не позволила себе это), однако она его поборола. Запомнив адрес, положила письмо на прежнее место, сунула сумку за стопку с пододеяльниками. Как же она не догадалась сделать это раньше? Завтра же, завтра пойдет туда…