чтобы он мне мог сказать, что его женили на моей дочери поневоле… Как вы полагаете, Никанор Александрыч, дело я говорю?

– Отвечай, Никеша.

– Это, как тетеньке угодно, потому я завсегда должен повиноваться, так как она мне вместо матери родной…

– Да это все очень прекрасно, что вы говорите, да есть ли на то ваше-то собственное желание?

– Ну говори, Никеша, по сердцу ли тебе невеста, желаешь ли ты ее?… Кланяйся да попроси.

– Не оставьте… Очень желаю… – проговорил жених, вставая и кланяясь.

– Очень вам благодарна за вашу честь… Теперь я слышала от вас ваше желание и, можно сказать, просьбу, и опять-таки я вам ничего не могу ответить.

– Что же, матка, Парасковья Федоровна, напрасно ты нас уж так ни во что полагаешь… Неужели уж этакой парень в самом деле последний, что не стоит он твоего ответа?…

– Погодите, Наталья Никитична, вы этими моими словами не обижайтесь. И не такие дела так не делаются: всякое дело требует рассуждения, а особливо этакое. Опять-таки рассудите сами, Наталья Никитична: приехали вы ко мне, что говорится, с оника… не знаю я ни вашего жительства, ни всего семейства вашего… конечно, я вижу Никанора Александровича и не могу ничего сказать против них, потому сейчас могу видеть, что человек скромный, степенный, почтительный, ну, еще неопытен, да это придет с летами, и коли будет жить промеж хорошими людьми… Да ведь нужно же мне посмотреть хоть, в каком доме будет жить моя дочь… и с кем…

– Да я вот что тебе скажу: она ни с кем не будет жить, окромя меня да мужа, потому как Никеша женится, так отец должен его отделить, потому я свою часть возьму, что мне следует из имения, выстроим мы дом и станем жить особливо, а хотите – пожалуй, и вы – милости просим к нам жить…

– Ну, Наталья Никитична, у меня на это есть пословица: на чужой каравай рта не разевай. Я из своего угла не уйду… уж свою печь сама дотоплю, в чужие руки не отдам.

– Это уж точно – что твое дело, только теперь-то дай нам свое согласие, чтобы нам в спокое ехать!.. Сделай парня-то счастливым. Не срами ты его, что сам ездил, да ни с чем приехал… Неужто уж мы такие и в самом деле нестоящие… Бог с тобой.

– Что же вы, Наталья Никитична, хотите, ровно как уж дочь-то мне нипочем: как приехали да слово сказали, так взяла да с руками и отдала… У меня тоже сродственники есть: надобно и с ними посоветоваться.

– Эка, да разве я уж так прошу, чтобы и к венцу их вести?… Ведь не к венцу еще… А я тебя только прошу: облагонадежь ты нас, чтобы уж мы были спокойны.

– Ай, да чтой-то уж вы меня хотите обвертеть, дайте хошь подумать-то. Ведь это не вокруг пальца повернуть: надо обо всем обсудить, подумать.

– Да вот что: ведь родные твои здесь. Ну сходи за ними, позови их сюда: пусть жениха посмотрят; потолкуем вместе; там и виден будет весь резон и тебе, без сумнения.

– Погодите уж и есть, хоть за родными-то схожу.

– Сходи, сходи.

– Ну уж ты, Наталья Никитична, бедовая, я вижу: с тобой не сговоришь… Не знаю, как про тебя и подумать-то… – заметила Прасковья Федоровна.

– Что тут про меня думать-то! Узнаешь меня хорошенько, так души во мне не будешь слышать; такая я девка… Вот что…

– Уж вижу, вижу, что бедовая! – повторила Прасковья Федоровна, выходя из избы.

Между крестьянами деревни Прасковья Федоровна имела одного близкого родственника, Прохора Андреяновича. Мужичек этот не был ни особенно умен, ни зажиточен и отличался только необыкновенным добродушием; но Прасковья Федоровна никогда не решалась ни на что важное без его совета – не потому, чтобы верила в его мудрость и разум; напротив, она очень хорошо понимала и чувствовала, что сама была гораздо умнее его; но как же не посоветоваться с родственником, и притом еще единственным. Как бы то ни было, он все-таки мужчина, а она женщина, да еще и сирота. В настоящем случае она еще тем более считала себя обязанной узнать мнение Прохора Андреяновича, что он был крестным отцом Катерины. Когда Федоровна вошла в его избу, он, по случаю праздника, лежал без дела на полатях.

– Прохор Андреяныч, слезь-ка сюда, – сказала ему Прасковья Федоровна.

– Что надо? Что надо? На что слезь? – отозвался Прохор.

– Да сойди, говорят: нужно поскорее.

– Что за нужда? Что нужно? Вот погоди слезу… Что ты, Бог с тобой!

С последней фразой Прохор обратился к полену, которое лежало на печи и упало с нее, столкнутое им. Прохор был высокий, худощавый мужик лет пятидесяти, живой, проворный, подвижной не по летам, он не говорил, а бормотал и разговаривать любил страстно.

– Ну вот слез… Что сделалось, что надо?

– У меня дельце затевается, – сказала Прасковья Федоровна таинственно.

– Какое дельцо? Что такое?

– Где тетка-то Секлетея?

– Где она? Не знаю где. Секлетея, а Секлетея! Надо быть, в сеннике, где больше-то быть… Вот, погоди, кликну.

Вошла Секлетея, жена Прохора Андреяновича, такая же высокая, такая же подвижная, добродушная и говорунья, как и муж. Они жили душа в душу, наперекор мнению, что одинаковые характеры не уживаются вместе.

– Что, Федоровна, что матушка?

– А я к вам. У меня дельцо затевается.

– Что, али жених Катюхе? Ну, в добрый час. Кто такой?… – спросила Секлетея.

– Коли жених, да хороший… на что лучше?… – прибавил Прохор.

– Жених-то жених, да не знаю, что делать-то: вот пришла с вами посоветоваться… Как посудите…

– Да кто такой, он-то? – спросили в один голос муж и жена.

– Да он благородный, барин…

– Барин? Какой барин?

– Так, барин настоящий, столбовой дворянин, только что душ нет, а есть и земля, и усадьба своя…

– Да откуда он?

– Да есть тут где-то, верст за пятнадцать, деревня Стройки…

– Ну, Стройки… Знаю Стройки… Как не знать Стройки. Я очень знаю Стройки. Как не знать!

– Так тут, чу, и ихная усадьба: Охлопки прозывается…

– Так, так, есть точно через реку… Знаю… Ну, так они ведь все равно – что мужики: и пашут сами, и бороду носят… Знаю я…

– Ну а ведь они все, чай, подани никакой не платят?

– Ну какая тебе подань… Что за подань… Слышь ты, так живут, – только что землю сами пашут.

– Так вот, теперь жених-то с теткой и приехали: у меня сидят. Тетка-то просит решенья. Так я к вам нарочно и прибежала: сходите – посмотрите, да что уж вы мне присоветуете, так