и стану думать… Жених-от мне по мысли… такой смирный… Ну, известно, этакой смелости али повадки барской – этого нет…

– Ну да, уж нет; этого нет, этого нет… и я говорю, что нет… Где уж и быть… Они ведь все равно, что мужики…

– Вот я и не знаю, что делать-то…

– Что делать? А что делать: отдавай, право, отдавай… – примолвил Прохор.

– Отдавай, сестрица, отдавай с Богом, матушка! – подтвердила Секлетея.

– А!.. Да вы приходите, посмотрите на жениха-то…

– Да это прийти надо… как не прийти… отчего не прийти… А ты отдавай… Говорят тебе одно: подани нет на них, в рекруты не отдадут… Слышишь ты это… Ни царского, ни барского…

– Да это-то я понимаю…

– Ну так нече и думать… что нече думать…

– Так приходите же, а я коли пойду домой…

– Поди, поди… И мы тотчас за тобой…

Прохор и Секлетея явились почти вслед за Федоровной. Оба они приоделись по праздничному: в синее и красное, и старались придать лицам своим выражение спокойствия, даже некоторой важности, как прилично родственникам невесты, пришедшим судить достоинства жениха и от слова которых зависит отчасти судьба его.

Наталья Никитична не дала долго рассматривать своего Никешу, но с первых почти слов стала просить родственников, чтобы они посоветовали Прасковье Федоровне не ломаться долго, а ударить скорее по рукам. Прохор тоже хотел было в свою очередь поломаться и стал было говорить в том смысле, что, дескать, такие дела скоро не делаются, что у них невеста не такая, чтобы, ничего не рассудивши, так и спихнуть ее с рук.

– Ну что ты говоришь, почтенный человек, что невеста не такая, – возразила ему на это, даже с некоторою запалчивостию, Наталья Никитична, – кабы мы не знали, какова она, мы бы и свататься не поехали… Ну, невеста хороша, слова нет, так разве и жених-то ей не пара?… За мужика, что ли, за какого богатого думаешь отдать? Так самый-то богатый, пожалуй, еще возьмет али нет, а средственный-то, так он сегодня богат, а завтра нет. Сам ты ведаешь, сам крестьянин: сегодня ты торговлей занялся, а завтра тебя на барщину, либо лоб забрили; а в рекруты не хочешь – так поди к начальству – откупись, либо наймиста купи за себя, а тут тебе и разоренье. А тут, по крайности, хоть, пущай, и не больно богато, да уж и заботы нет: все сам себе господин – барин каков ни есть: подани он не платит, в солдаты его не забреют, тронуть его никто пальцем не смеет… все уж дворянская кровь, благородная… Опять же земля у него своя, отнять никто не может: родовое; изба-то своя же; только бы дал Бог здоровья, да была бы голова да руки, а то можно хозяйничать и денежку наживать… Ну-ка, скажи-ка ты мне: правду ли я говорю али нет?…

– Да, это правда… Как не правда!.. Что уж наше крестьянское дело… Что и говорить…

– Ну, так то-то и есть; так нечего вам и нас браковать… А помолитесь-ка лучше Богу, да и милости просим к нам: посмотреть на наше житье-бытье…

Последовало еще несколько возражений со стороны Прасковьи Федоровны, но кончилось дело тем, что она дала свое согласие. Все вместе помолились Богу. Прасковья Федоровна и Наталья Никитична подали друг другу руки, а Прохор разнял. Затем гости поехали домой. Нареченная сваханька обещала приехать к ним в скорости, чтобы переговорить обо всем обстоятельно.

Проводивши гостей, Прасковья Федоровна обняла дочь и заплакала.

– Ну вот, доченька, и судьба новая к тебе пришла, – говорила она. – Не знаю уж, что Господь сделает: на хорошее ли, на худо ли я тебя отдаю; добром ли ты мать помянешь, али плакаться будешь на нее.

– Полно-ка, полно… – возражал Прохор. – Вот плакаться… Что плакаться… Лучше не найдешь; что и есть: на барщину не ходит, подани не платит, лоб не забреют… Чего еще… Что ты, Господь с тобой, куда девалась?… Вот где лежит, окаянная… – продолжал он, отыскивая шапку.

– Только тем себя и бодрю, что за дворянскую кровь тебя отдаю, не за какую-нибудь… Все будешь барыня, дворянка… То лестно… А там Божия воля: что Господь сделает…

– Знамое дело, сестрица… На что этого лучше, – говорила Секлетея.

– Да что тут калякать-то… Чего уж этого лучше… Я говорю, что уж чего этого лучше… Ни царского, ни барского… Надо Бога благодарить… Нуте-ка прощайте… – говорил Прохор, надевая шапку и отворяя дверь… – Да что ты не отворяешься… Ну-ка, Господь с тобой… – кончил он, обращаясь уже к двери.

Между тем Наталья Никитична ехала домой веселая, довольная и спрашивала племянника:

– Ну что, дурачок, какову я тебе невесту высватала? А? По мысли ли тебе: сказывай. Теперь уж дело вершеное.

– Оченно, тетушка, по мысли. Этакая ражая девка.

– Еще бы была она тебе не по мысли: дала бы я тебе звонаря. А ты не то говори, дурачен, что ражая: с ражей-то не разживешься, будь хошь вдвое толще; а ты то помни, что у старухи-то, говорят, больше тысячи денег… А ей некуда их девать-то, не в гроб с собой класть: дочь-то одна, все ваши будут – ты вот про что смекай.

– А тысяча рублей – много денег?

– Для кого другого не много, а нам с тобой и половину бы, так слава Богу: от батьки-то не много получишь, не много про вас скопил. Только то я вижу: крепка, надо быть, старуха, у нее не скоро эти деньги выцарапаешь. Ну да ведь и то сказать: дочь ведь… не чужая… Своей-то не пожалует: не кому другому… Ну, Никанор, должен ты меня всю жизнь благодарить да покоить…

III

На низменном, безлесном, неприглядном берегу небольшой речки уединенно стоит крестьянская изба с двором, крытая соломой. Перед домом до самой речки тянется огород, в котором, кроме грядок, нет ничего: ни куста, ни деревца. Сзади дома гумно, на нем овин, полуразвалившийся кормовой сарай и маленький амбар. Это усадьба Охлопки, принадлежащая, может быть, знаменитому или богатому некогда, а теперь упавшему и обнищавшему роду, дворян Осташковых. Против этой усадьбы, по ту сторону речки, тянется деревня Стройки. Каждый из крестьянских домов этой деревни смотрит веселее и наряднее господской усадьбы, а некоторые говорят очень ясно об изобилии и даже богатстве хозяев: тесовые крыши, створчатые рамы в окнах, резные украшения по крыше и на воротах. И действительно, большая часть крестьян стройковских зажиточны, некоторые слывут богачами; да и не мудрено: угодьев у них много, помещик живет далеко, оброк платят умеренный, въезд в