— Ребята, — начала Вера с подъемом, который явно стоил ей усилий, — это композиция, которую надо разучить к открытию лагеря. Наш отряд, ребята, борется за звание… Так что, приступим к делу. Может быть, вы хотите читать, Константин Матвеевич?

— Да нет, нет, ваша композиция, вы и читайте. — Тоскин сделал решительный и великодушный жест рукой, и Вера продолжала:

— Ты, Юра, будешь Первый пионер, ты, Андрюша, — Второй, записывайте, читаю медленно: «Первый: Мы не станем с вами удивляться, / Что в Рязань идут потоки книг! („Это, положим, дезинформация, — подумал Тоскин уныло, — никаких потоков не идет, и ни черта там не достанешь“.) Второй пионер: Что тайга в огнях электростанций. Первый: И что стал профессором калмык. („Вот уж есть чему удивляться, калмык, а туда же“, — бурчал про себя Тоскин.) Второй: Мы привыкли с вами видеть это / В наших селах, в наших городах…» Так, ребята, это несложно, — сказала Вера (может быть, она прочла в методичке, что это несложно), — дальше. Два участника, остальные тоже участвуют. Ты будешь Пионерка, Тамара, а ты, Юра, Пионер.

— А я и есть Первый пионер, — сказал Юра.

Вера, не тратя сил на полемику, продолжала читать:

— «Пионерка: Тут глаза прищурил Ленин, / Спрашивает он… Пионер: А в таблице умноженья / Кто из вас силен? — Тут ребята переглядываются, пожимают плечами, смущенно опускают глаза…» — зачитала Вера. — Так, «смущенно опускают глаза». Давайте разделим, кто будет переглядываться, кто пожимать плечами…

— Я буду смущенно опускать глаза, — сказал Юра.

— Нет, лучше пусть Таня будет… — сказала Вера. — Так, читаю дальше. ‹‹Пионерка: Говорит товарищ Ленин… Пионер:

Вы должны понять:

Коммунистом без ученья невозможно стать!

Мы хотим, чтоб ток стремился

К лампочкам, станкам,

Чтоб в песках канал пробился

К дальним кишлакам,

Чтоб машина убирала

Урожай страны…››

— Чегой-то мне так много, а Томке две строчки, — сказал Юра.

— Но тут так написано, — Вера была в растерянности. — Как вы думаете, Константин Матвеевич, тут можно поделить?

— Конечно, — кивнул Тоскин серьезно. «Нет, я все-таки моральный урод, — думал он при этом, — дети спорят о количестве строк. Содержание стихов их никак не задевает. Они его просто не замечают. Как не замечают текстов, которыми исписаны все куски фанеры на территории. А может, это им только так кажется, что они не замечают. Может, каким-то внутренним зрением они все же читают все это. Учат наизусть. Запоминают… Нет, все-таки совсем неплохо, что я занимаюсь литературой только устно, непрофессионально. В противном случае, раньше или позже, корысти или славы ради, я бы сочинил, наверное, что-нибудь в этом духе, в минуту слабости…»

— Теперь твоя очередь, Танечка, запоминай: «Вижу далеких времен пионера, / Он сейчас на посту. Домна его, как дом Гулливера, / Видно за версту».

— Видно или видна? — спросил Тоскин. И подумал: «Как будто не все равно?»

Мальчики шептались о чем-то, хихикали. Тоскин сразу догадался о чем. Вместо домны они подставили что-то малоприличное. С одной стороны, Тоскин даже готов был приветствовать эту игру ума, это незагубленное «бель эспри». С другой стороны, ему жаль было Танечку: она выглядела усталой, невыспавшейся, ей показалось, что это над ней смеются мальчишки. Тоскин решил, что надо ее поддержать.

— Хорошо, Танечка, — сказал он. — Совсем неплохо.

Он был вознагражден ее удивительным, говорящим взглядом.

— Так, мальчики, вы, я вижу, скучаете, — сказала Вера. — Всем найдется работа.

«Ого, она уже педагог», — подумал Тоскин.

— Ты, ты и ты. — Вера выбрала троих. — Ты будешь Пятый пионер, ты — Шестой, ты — Седьмой, потом все вместе. Записывайте за мной. «Пятый: Слышите, люди, волнующий хор? Дети поют войне приговор. Пусть никогда малыши не кричат: „Мамочка, мама, где ты сейчас?“»

— Вера Васильевна, можно я буду пищать «мамочка-мама»? — спросил Юра.

— Нет. Таня будет пищать. У нее тоненький голосок.

— Можно двух мальков попросить у Кузьминичны, — сказал Юра. — Так интересней будет.

— Читаю дальше, — малахольно сказала Вера. — «Шестой: Люди на страже, люди не спят. Дети поют „Бухенвальдский набат“. Седьмой…»

— Можно мы тут запоем «Бухенвальдский набат»? — спросила Тамара.

— «Бухенвальдский набат» — это замечательная советская песня, — строго сказала Вера. — Она у нас дальше в программе.

— А мы здесь запоем, — сказал Сережа.

Вера обернулась к Тоскину с вопросом, и он кивнул:

— Пусть поют.

— Хорошо. Здесь будете петь, — сказала Вера. — Читаю дальше. «Седьмой: Веселей зарю труби, трубач! Воинам славных побед / От имени нашего лагеря…» И все вместе: «Пламенный пионерский привет!» Теперь еще раз повторим текст, а потом будем разучивать песню…

— Ну что ж, — сказал Тоскин, наклонясь к Вере. — Очень мило. Вы тут поучите, а я пойду разработаю план…

Тоскин в последний раз взглянул на бледненькую и в бледности своей еще более нежно-припухлую Танечку. Она ответила ему смущенно и даже чуть-чуть испуганно, что пробудило в его душе некое победительное торжество. Тоскин встал и деловитой походкой направился в свое логово, чтоб предаться там мечтательно-литературным занятиям… Вот он шагает твердой походкой победителя по ночному лагерю, и Танечка, в пеньюаре, ну да, в ночном халатике, бросается ему навстречу: «Спасите, я больше не могу…» Она не может… Чего она не может? Не может более выносить дурацких разговоров в спальне, идиотических стихов, грубых штучек… Она прижимается к нему, прячется у него на груди…

Снаружи, за Достоевским, грянул хор. Вера начала спевку. «Красиво поют», — подумал Тоскин, пытаясь различить в хоре Танечкин голос. Один раз ему показалось, что он узнал ее, но он не был уверен в этом. Он подумал, что она поет, должно быть, тихо, чуть слышно. Однако вскоре Тоскин поймал себя на том, что, даже отчаявшись различить Танечкин голос, он продолжает вслушиваться. Лишенный в городе контакта с «теликом» и радиоточкой (и того и другого он избегал принципиально), Тоскин впервые явственно и разборчиво услышал здесь текст песни, любимой народом и рекомендованной для юношества:

Ты в тайгу пришел по сердцу, как по компасу,

Но едва огни взлетели над рекой,

Ты собрал своих орлов из первой комплексной

И увел на новый гидрострой.

Значит, время такое пришло,

Значит, ветер в дорогу позвал…

— Это черт знает что, — пробормотал Тоскин, который все же считал себя в душе писателем (пусть детским писателем), — это черт знает что…

Детские голоса звучали все задушевней:

И мечту твою ты выбрал,

А не выдумал,