Некоторое время Ребекка молчала, а потом заговорила тихим сдержанным голосом.

— Я играла для вас, — призналась она. — Хотела понять, что чувствуешь, когда играешь для мужчины.

Ее слова привели в замешательство, и я не понял смысла. Ребекка с улыбкой смотрела мне в глаза. Нет, она не лгала и не притворялась.

— Что вы хотите сказать? — удивился я. — Неужели раньше вам не приходилось для кого-нибудь играть? Странно.

— Наверное, — согласилась она. — Видимо, так и есть. Не могу объяснить.

— Хочу снова с вами встретиться, — выдохнул я. — Наедине, когда можно поговорить по душам. С нашей первой встречи в квартире у Ольги я непрестанно думаю о вас. Да вы и сами знаете, верно? Именно поэтому сегодня вечером и играли для меня одного.

Отчаянно хотелось добиться откровенности, заставить сорваться с губ заветное «да». Но Ребекка только пожала плечами, уходя от ответа. Ее уклончивость раздражала.

— Не знаю, не знаю, — откликнулась она.

Я спросил, где она живет, и Ребекка назвала адрес. О, она очень занята, и мы не сможем встретиться до конца недели. Вскоре вечеринка закончилась, и девушка исчезла.

Дни тянулись бесконечно долго. Я постоянно думал о Ребекке и не мог дождаться дня свидания.

В пятницу терпение лопнуло, и я отправился к ней домой. Ребекка жила в старинном особняке в Блумсбери, где снимала верхний этаж. Дом имел угрюмый, навевающий тоску вид, и я удивился такому странному выбору.

Ребекка сама открыла дверь и проводила меня в просторную пустую комнату, похожую на мастерскую. Тут же горела керосиновая плитка. Меня поразила гнетущая обстановка в жилище, но Ребекка, казалось, ничего не замечала и пригласила сесть в ветхое кресло.

— Вот здесь я упражняюсь в игре на скрипке и ем, — сообщила она. — Чудесная комната, верно?

Я ничего не ответил, а она подошла к буфету и достала напитки и зачерствевшее печенье. Сама Ребекка ни к чему не притронулась.

Она казалась отстраненной и чужой, а мое присутствие, похоже, наводило скуку. Разговор получился вымученным, с долгими паузами, и я не сумел излить, что накопилось в душе. А ведь хотелось так много сказать. Ребекка сыграла на скрипке несколько знакомых классических произведений, которые даже отдаленно не напоминали музыку, что я слышал в ее исполнении у Ворки.

Перед уходом она показала свое жилище, состоявшее из кладовой, которую Ребекка использовала в качестве кухни, убогой ванной и маленькой спальни, обставленной просто и строго, как монашеская келья. Из мастерской вела дверь еще в одну комнату, но хозяйка ее не показала. А комната явно была большой: я определил это по окну, когда вышел на улицу и увидел, как Ребекка опускает тяжелую портьеру.

(Примечание доктора Стронгмена: далее несколько страниц выцвели и покрылись пятнами, прочесть их не представляется возможным. Повествование продолжается с середины предложения.)

— …нет, не холодно, — настаивала она. — Я пыталась объяснить свои странности. Мне никто и никогда не нравился, и я ни разу не влюблялась. Люди меня скорее отталкивают, а не привлекают…

— Но по вашей музыке этого не скажешь, — нетерпеливо перебил я. — Вы играете так, будто знаете все тайны на свете.

Безразличие Ребекки начинало бесить; оно явно носило нарочитый характер, и создавалось впечатление, что девушка что-то скрывает. Я понимал, что никогда не сумею прочесть ее мысли: либо Ребекка подобна спящему дитя, нераспустившемуся бутону, либо насквозь лжива, и тогда любой мужчина мог стать ее любовником. Кто угодно.

Я мучился сомнениями и страдал от ревности. Мысль о соперниках доводила до безумия. А Ребекка не желала облегчить мою участь и только смотрела огромными прозрачными глазами, чистыми, как вода в горном ручье, и тогда я мог поклясться, что она невинна. И все же… и все же? Достаточно одного взгляда, случайной улыбки — и мучительная пытка возобновлялась с новой силой. Ребекка была непостижимой, вечно ускользала, но именно ее роковая скрытность разрывала сердце на части, пока любовь не стала одержимостью, приобретая ужасную, губительную силу.

Я приставал с расспросами к Ольге, Ворски и всем, кто ее знал, но никто не мог сообщить что-либо определенное.

Пишу, а дни и недели выпадают из памяти. Невозможно уловить последовательность событий. Словно воскрес из мертвых, восстал из пыли и пепла, чтобы пережить все заново, пройти еще раз всю свою проклятую жизнь — ибо чем была моя жизнь до того момента, когда я полюбил Ребекку? Где я был и кем?

Лучше напишу про воскресенье, то самое, что стало концом. А я и не знал, думал, все только начинается. Был похож на человека, бредущего в темноте. Нет — при ярком свете, с широко открытыми глазами, ничего не замечая вокруг, намеренно превращая себя в слепца.

Воскресенье, день лживого, обманчивого счастья. Около девяти вечера я пошел домой к Ребекке. Та ждала меня, облаченная в причудливые дьявольские одежды алого цвета, которые лишь одна она осмеливалась носить. Ребекка выглядела возбужденной, будто под действием какого-то зелья, и носилась по комнате подобно сказочному эльфу.

Потом опустилась на пол, поджав ноги, и протянула изящные смуглые руки к плите. Смеялась как дитя и напомнила мне проказливую девочку, затевающую очередное озорство.

Вдруг она повернулась ко мне — лицо бледное, в глазах странный блеск.

— Можно ли любить так сильно, что получаешь необъяснимую радость, причиняя любимому боль? То есть заставлять ревновать и при этом страдать самой? Боль и наслаждение смешиваются в равных долях ради эксперимента. Редкое ощущение, верно?

Ее слова привели в замешательство, но я все же попытался объяснить, что представляет собой садизм. Кажется, Ребекка поняла и пару раз кивнула с задумчивым видом.

Потом встала с места и медленно направилась к двери, которая при мне ни разу не открывалась. Остановилась в нерешительности, взявшись за ручку. Лицо покрыла неестественная бледность, непослушные волосы окружали лицо причудливым ореолом.

— Хочу познакомить вас с Джулио, — сообщила Ребекка.

Я встал со стула и подошел, не подозревая, что ждет впереди. А она взяла меня за руку и распахнула дверь. Взору открылась круглая комната с низким потолком. Стены задрапированы бархатными портьерами, будто с целью заглушить все звуки, а окно закрыто плотными шторами. Тускло горел дровяной камин, а рядом стояла тахта с разбросанными в беспорядке подушками. Комнату освещала только маленькая лампа с абажуром, и потому здесь царил полумрак.

Единственный стул повернут лицом к тахте, и на нем сидит что-то непонятное. В сердце закрался жутковатый холодок, как при встрече с призраком.

— Что это? — прошептал я.

Ребекка взяла светильник и направила на стул.

— Это Джулио, — тихо откликнулась она.

Я подошел ближе и увидел фигуру, которую поначалу принял за юношу-подростка лет шестнадцати, одетого в рубашку с жилетом, смокинг и длинные брюки на испанский манер.