– Отпусти ее, и я все тебе скажу.

Кумран, Иудейская пустыня

Потерянно глядя перед собой, Мария пыталась прогнать тягостные воспоминания, вызванные появлением римлянина. Как ему удалось их найти? И с какой целью он пришел сюда? Неужели же он снял с себя доспехи центуриона из-за бесславной обязанности охотника за чужими жизнями? Было ли у него особое поручение от Пилата или же ему заплатил синедрион?

Какой-то шум у двери отвлек Марию от этих мыслей и заставил прислушаться.

Кто-то стоял на пороге.

У нее не было необходимости повернуться, чтобы узнать, кто это. Она и ждала, и боялась его прихода.

– Входи, Давид, – едва слышно проговорила она.

Стоя все так же спиной к нему, она вытирала тряпкой руки, надеясь, что сын не задаст ей рокового вопроса.

– Шимон сказал, что в этом году в Иерусалиме на Пасху людей будет втрое больше, – воодушевленно начал юноша.

– Да? Ну что ж, вот тебе еще одна причина остаться дома.

Равнодушный тон матери заставил Давида прямо сказать о своем желании:

– Все мужчины пойдут в Храм, чтобы принести жертву Яхве. А я ведь теперь тоже мужчина. Я уже достиг возраста бар-мицвы[10].

– Все это так, Давид. Ты уже стал мужчиной, но… Иерусалим на данный момент слишком опасен для тебя.

– Рядом с Шимоном мне ничто не угрожает. И потом представится возможность повстречаться с дядей Иаковом.

– Шимон и сам там будет рисковать не меньше твоего.

– Откуда ты знаешь?

Мария сомневалась в необходимости рассказывать ему об этом, поскольку не желала тревожить своего сына, но, если бы благодаря этому он отказался от своих планов, ей следовало бы решиться.

Она повернулась к нему лицом и стала говорить откровенно:

– На прошлой неделе стражники Храма каменовали Стефана, – выпалила она. – А не далее как вчера они расправились с членами одной из наших тайных общин. Они преследуют всех назарян и…

– То есть ты меня никогда не отпустишь. Чего тебе хочется? Чтобы я прятался здесь всю жизнь, в то время как убивают моих собратьев? Пришла пора сбросить ярмо римского владычества!

– И кто же его будет сбрасывать, Давид, ты?

– А почему бы нет? По крайней мере я буду чувствовать, что… что мне есть ради чего жить.

– Мы придем к освобождению не путем насилия, Давид, а молитвой и очищением, как об этом сказано в Законе. Все остальное зависит не от нас, а от воли Господней.

– Неужели ты считаешь, что Богу угодно, чтобы Рим унижал нас? Чтобы его чиновники обирали нас? Ты хочешь сказать, что десятки людей были распяты и их тела догнивают на Голгофе по воле Господней? Если это так, мама, то я буду бороться и с ней тоже.

– Не святотатствуй!

– Истинное святотатство заключается в том, что мы терпим этих поработителей, когда наших сестер продают в рабство, а наших братьев выгоняют на арены сражаться. И все это происходит с одобрения синедриона!

– Я понимаю, ты разочарован, сынок, однако снова проливать кровь – плохое решение.

– Прятаться – тоже. Где бы мы ни находились, нам не избежать встречи с судьбой.

На некоторое время в комнате воцарилось молчание. Сейчас он задаст ей главный вопрос. Мария была в этом уверена. Будучи больше не в состоянии выдерживать взгляд сына, она снова повернулась к нему спиной.

– Кто он? – спросил Давид.

Женщина подошла к окну, взяла кувшин с лавровым маслом, налила его себе на ладонь и принялась втирать в волосы, по-прежнему всматриваясь в темень. Юноша подошел ближе.

– Мама, я видел выражение твоего лица, когда он вошел. Ты ведь его знаешь, не так ли? Кто он?

– Мне не хочется об этом говорить.

– Может быть, тебе и не хочется, но я должен это знать. Он и меня знает, я это понял по его глазам. Мне нужно это знать!

Мария не отвечала. Тогда Давид взял ее за локоть и заставил повернуться к нему. Слезы в глазах матери не остановили его.

– Если ты мне не ответишь, я спрошу об этом у Шимона.

– Твой крестный не знает его.

– Но ты-то знаешь. Кто же он?

Мария утерла слезы со щек и, вздохнув, ответила:

– Этот человек распял твоего отца.

– Как это?

– Этому центуриону было поручено совершить казнь. Именно с ним Иосиф Аримафейский договаривался о том, чтобы снять тело твоего отца с креста и положить в гроб.

– Ты уверена?

– О да! Людей с таким взглядом невозможно забыть.

Темно-синие глаза Лонгина уже давно слипались от усталости, но ему еще предстояло заняться раненой овцой.

– Он не задел артерию, – сказал центурион, перевязывая рану несчастному животному.

– Но он был близок к этому, – вздохнул зелот, державший овцу за копыта. – Где ты этому научился?

– Мой отец занимался врачеванием, ему очень хотелось, чтобы я пошел по его стопам, но… моя страсть к приключениям сделала из меня солдата. Я решил разрушать, вместо того чтобы чинить.

Шимон задумался над его словами. В этом человеке странным образом соединялись печаль и опасность.

– И поэтому ты принял истинную веру? – стал расспрашивать его зелот.

– Иешуа из Назарета пришел, чтобы спасти грешников, не так ли?

– Он пришел, чтобы спасти свой народ, к которому ты не принадлежишь. Ты ведь относишься к тем, кто его угнетает.

– Относился, – поправил его Лонгин.

– Иудей всегда иудей, а римлянин всегда будет римлянином. Если бы тебе пришлось делать выбор между Римом и Иерусалимом, чему бы ты отдал предпочтение?

– А если бы тебе пришлось делать выбор между Мессией и синедрионом, что бы предпочел ты? Я выбрал не страну, а веру.

– Ты ведь оказался на нашем пути не случайно. Что тебе здесь надо? Откуда ты знаешь Марию, и о чем ты собирался ее просить?

Лонгин пропустил эти вопросы мимо ушей и продолжал перевязывать овцу. Как только она встала и побежала к остальным животным, он промыл инструменты и сложил их в кожаную сумку. Шимон молча наблюдал за ним, он не собирался прекращать свои расспросы:

– Ты обрезанный?

– Нет.

– Значит, ты не принял истинной веры. Так сказано в Законе.

– Меня крестил Петр.

Ошеломленный таким ответом своего собеседника, Шимон попытался загнать его в угол: