Теперь она без труда находила влиятельных покровителей и в санджаке, и в уезде и так ловко повелевала ими, что они у нее пикнуть не смели. В городе уже никто не решался порицать ее открыто, особенно после событий тридцать первого марта[9], когда в Сарыпынаре повесили несколько софт и ходжей и идеи государственного обновления пустили крепкие корни.

В общем, она сумела добиться своего: отныне ее вынуждены были терпеть, а танцы, которые она исполняла на свадьбах или накануне свадьбы, в ночь хны, когда одевают и наряжают невесту, стали непременной частью церемонии и, так сказать, ее узаконенным ремеслом. Правда, Наджие иногда танцевала и в мужской компании, но винить тут кого-либо было невозможно, потому что танцевать ее никто не заставлял. Ко всему прочему, наконец выяснилось, что девица вовсе не была мусульманкой: хотя бродяга Мурад и записал ее как свою дочь, на самом деле она оказалась дочерью не Мурада, а первого мужа ее матери, тоже болгарина.

Кое-кто из заслуживающих доверия стариков — теперь, правда, невозможно выяснить, кто именно, — клятвенно уверял, будто своими ушами слышал об этом от самого Мурада. По словам все тех же неопознанных стариков, настоящее имя девицы было вовсе не Наджие, а Надя. Да и разве тот факт, что в свое время дядья уговаривали ее вернуться в Казанлык, — не лучшее доказательство ее немусульманского происхождения?!

А если так, то какое дело Сарыпынару до того, что какая-то болгарка обнаженной пляшет перед мужчинами?..

Из старых бумаг Халиль Хильми-эфенди узнал, что делегация почтенных горожан обращалась в свое время к властям с просьбой внести соответствующие изменения в документ Наджие, но никто на такое дело не пошел, даже распутник Нусрет. Поэтому в документах она по-прежнему числилась как Наджие. Однако, когда она танцевала в компании мужчин, все называли ее Надей из Казанлыка или, еще проще, — девушкой-болгаркой.

Издалека донеслись шаги, немного погодя два человека с собакой пересекли площадь и вошли через калитку в сад.

Начальник уездной жандармерии, Ниязи-эфенди из Иштипли, возвращался после обхода. Его сопровождали высоченный жандарм, который держался немного позади своего командира, и большая серая овчарка, возглавлявшая военный отряд. Ходили они всего-навсего дозором по улицам городка, но, увешанные пистолетами и подсумками, обутые по-походному, выглядели так, словно только что вернулись с поля сражения, после упорных боев с мятежниками или бандитами.

Ниязи-эфенди из Иштипли внешне был чем-то похож на великого борца за свободу Ниязи-бея[10]. В этом он убедился вскоре после провозглашения конституции, когда жители Гюмюльджине, приняв его однажды на улице за Ниязи-бея, устроили ему бурную овацию.

С тех пор по вечерам он частенько снимал со степы портрет героя и, встав перед зеркалом, пристально глядел то на Ниязи-бея, то на себя и дивился мудрости аллаха. Однажды у него даже возникла мысль купить лань и приручить ее, чтобы еще более походить на своего знаменитого тезку. Но от этой мысли пришлось отказаться: он понял, что для служебного пользования такое приобретение будет непригодным, и предпочел купить по сходной цене овчарку. Постепенно он сам стал путать себя с Ниязи-беем, особенно после убийства последнего. В компании друзей он при каждом удобном случае называл Энвер-пашу[11]«наш Энвер», точно и вправду был близок с ним.

Начальник жандармерии выглядел бодрым и жизнерадостным, несмотря на то что всю ночь провел на ногах. Он вытянулся перед походной койкой каймакама, щелкнул каблуками, отдал честь и подробно доложил, что еще до утра обошел весь городок, заходил в каждый дом и провел самое тщательное обследование. Слава богу, разрушений нет. Однако!.. Однако в телеграмме, отправленной им в санджак после полуночи, он передал сведения совершенно противоположного характера и даже упомянул о тяжелом ранении начальника уезда.

— О, господи! Что ты наделал, братец? — вскрикнул каймакам и подскочил на койке так, будто с его раны сорвали повязку.

Халиль Хильми-эфенди был чиновником старой классической школы, то есть в своей служебной деятельности он придерживался обязательного правила: любой факт, любой случай, происшествие или событие всегда изображать менее серьезным, чем оно есть на самом деле. И будь то град, землетрясение, леской пожар, наводнение или другие стихийные бедствия, за которые человек, естественно, не может нести ответственности, все равно он никогда не изменял своему правилу. Потому-то ночной рапорт начальника жандармерии и взбесил его.

— Клянусь господом богом, я не стану вмешиваться в это дело! Сам будешь расхлебывать!.. — кричал он и бил себя кулаком по голове, рискуя сдвинуть повязку.

Начальник жандармерии в душе понимал, что с телеграммой получилось неладно. Когда же на него обрушился возмущенный Халиль Хильми-эфенди, он стал путано объяснять, что, увидев во дворе медресе Чинили раненого каймакама, а потом и других пострадавших — растерзанных, ободранных и окровавленных, — сильно растерялся. Главного секретаря управы в городе не было — уже месяц, как он находился в отпуске, — и вообще никого из властей на месте не оказалось. А тут еще выяснилось, что первый секретарь городской управы Рыфат уже сообщил в стамбульскую газету о землетрясении и его последствиях. Что же еще оставалось делать Ниязи-эфенди? Пришлось телеграфировать в центр.

По требованию каймакама Ниязи-эфенди отстегнул боковой карман, достал блокнот в сафьяновом переплете и прочел текст телеграммы:

«Докладываю: произошло сильное землетрясение. Разрушения значительны. Имеются жертвы. Каймакам тяжело ранен».

Халиль Хильми-эфенди встал на колени на койке, забыв о всех своих телесных повреждениях, и, раскачиваясь, словно хафыз на молитве, принялся корить начальника жандармерии:

— Эх, начальник-бей! Что же ты натворил!. Ай-ай- ай!.. И зачем ты, братец, не в свои дела суешься?:.

Ниязи-эфенди, оправившись от недавнего замешательства, начал злиться. Но, не желая перечить каймакаму и в то же время давая понять, что не потерпит больше попреков, он заговорил с достоинством, подчеркнуто вежливо: