— Как я уже имел честь доложить, первое, что я увидел, — это лежащего посреди двора господина каймакама… Надеюсь, ваша милость не станет этого оспаривать?:. Доктор дает заключение: «Тяжело ранен, возможно, даже умер от кровоизлияния в мозг, да хранит его господь!..» Вы, я думаю, понимаете, эфенди, что город и уезд не могут оставаться без руководства?! Потом вы бы меня сами спросили: «А ты где был, ослиная твоя башка?!» Что бы я вам тогда ответил? Я — солдат. Откуда мне знать, как у вас принято — о чем говорить, а о чем молчать?!

Да, дела складывались скверно. Халиль Хильми-эфенди понимал, что допущен просчет, но он и сам толком не знал, кто именно в такой сложной обстановке должен был взять на себя полномочия и сообщить о происшедшем в округ.

— Ваш покорный слуга не разбирается во всех тонкостях гражданского управления, — снова напирал на те же обстоятельства начальник жандармерии. — Но когда перед моим носом корреспондент какой-то захудалой газетенки отстукивает телеграмму размером в простыню, скажите, господин каймакам, как надлежало мне поступить? Ведь не поставить в известность вышестоящие инстанции было бы в корне неправильно?!

Каймакам всегда вел себя с военными очень осторожно, он их побаивался, особенно таких, как Ниязи-эфенди. Тут надо было смотреть в оба, чтобы не нарваться на неприятность. Поэтому он чрезвычайно обрадовался, что нашел виновного, — уж теперь-то есть, на ком сорвать гнев.

— Ах, значит, все это проделки негодяя Рыфата! — вскричал каймакам. — Нет, только подумайте, что натворил этот подлец! Мало того что он — чиновник государственного учреждения — статейки пописывает, так еще, изволите видеть, отправляет в свою газету телеграмму, которая всех там взбудоражит!.. Хорошо, что вы поставили меня в известность, господин начальник… Этого нельзя больше терпеть. Вот накручу хвост подлецу… И в два счета вышлю отсюда, даже разрешения ни у кого спрашивать не стану. Не посмотрю, что у него рука в Стамбуле, право, не посмотрю… А ну-ка, приведите немедленно этого подлеца ко мне! Хуршид, ты что уставился, как баран, тебе говорю, приведи сюда этого негодяя. А сейчас помоги мне подняться с койки…

Каймакам, конечно, рассчитывал, что, несмотря на его грозные приказания, Хуршид замешкается, а начальник жандармерии ввяжется в спор и станет заступаться за Рыфата. Но Ниязи-эфенди только мрачно молчал, а Хуршид кинулся выполнять приказ. Тогда каймакам крикнул:

— Да подойди же сюда!..

Как у многих слабохарактерных людей, гнев вспыхивал в нем мгновенно, но пылал лишь до тех пор, пока не возникала угроза каких-нибудь непредвиденных, а то и непоправимых последствий. Впрочем, он не побоялся бы ни Рыфата, ни его заступников, которые давно растеряли все свое влияние, а завтра вообще могли оказаться на свалке истории. Да черт с ним, он успеет свести счеты с этим Рыфатом. А теперь, сию минуту, его ждут неотложные дела! И не беда, что он ранен и прикован к постели. На нем лежит главная ответственность! Да, да, ответственность за огромный уезд, положение дел в котором ему пока неизвестно!..

— Садись ко мне поближе, господин начальник!.. Расскажи обо всем поподробнее…

Начальник жандармерии вертел в руках блокнот — кроме копии телеграммы, которую он прочитал каймакаму, в блокноте не было никаких записей. Читать телеграмму вторично было явно неразумно — стоит ли снова сердить старика?

Отправляясь в обход, Ниязи-эфенди разграфил в своем блокноте целый лист, чтобы обстоятельно записать, сколько в каждом квартале разрушено домов, сколько погибших и сколько раненых. Но имамы[12], старосты и квартальные — эти бессовестные чурбаны, о которых еще в Священном писании сказано: «И создал господь скотов во образе человеческом», — преспокойно спали, когда начальник обходил улицы и стучался в дома. Ни о каких разрушениях и жертвах в своих кварталах они не знали, да и о землетрясении слышали впервые.

Словом, сведения начальника жандармерии мало чем отличались от сведений Хуршида, разница была только в том, что один говорил «немножко», а другой «несколько».

Ниязи-бей проголодался и решил позавтракать. Хуршид заварил чай, начальник сел за стол и принялся уничтожать оставшиеся бублики, маслины и сыр. Время от времени он бросал куски своему псу, по кличке Болатин, а тот, по всей вероятности, считая, что хозяин недостаточно щедр, норовил прыгнуть на стол, за что был несколько раз огрет плеткой.

Каймакам больше не возвращался к разговору о землетрясении, видимо, не желая ссориться с начальником жандармерии. Он лежал на койке и о чем-то размышлял, печальное лицо его все больше хмурилось. А тут еще Ниязи-бея потянуло вдруг на воспоминания: события этой ночи, по всей вероятности, вызвали в памяти ночи, проведенные в горах Македонии, и он стал рассказывать, как наводил в былые времена страх на болгарских, сербских и албанских четников[13]. Каймакам слушал с недовольным видом, давая понять, что подобные рассказы его вовсе не интересуют, и только иногда хмыкал или ахал из вежливости.

Надо сказать, что Халиль Хильми-эфенди был зол на начальника жандармерии не только из-за этой дурацкой телеграммы. Он вообще его не слишком жаловал. По слухам, которые, конечно, всегда доходили до каймакама, Ниязи-эфенди любил прихвастнуть и нередко говаривал, причем, случалось, без всякого на то основания: «Да не будь меня здесь, народ бы друг друга… Хвала аллаху, хоть меня боятся!.. И пусть каймакам молится на меня…» Халиля Хильми-эфенди злило, что начальник жандармерии старается все время выказать себя его, каймакама, покровителем. Когда к каймакаму обращались с просьбой или жалобой, будь то в его кабинете или на улице, Ниязи-эфенди мог бесцеремонно вмешаться в разговор, накинуться на просителей с нагайкой и заорать: «Негодяи, плуты, пройдохи! Ни стыда у вас, ни совести. Да как вы смеете надоедать господину каймакаму?! А ну, поговори мне тут еще. С-с-сейчас все зубы повышибаю!..» Халиль Хильми-эфенди, конечно, пытался остановить его: «Позвольте, господин начальник, позвольте!» — но заглушить зычный голос Ниязи-бея был не в состоянии и невольно сам начинал кричать на жалобщиков.

* * *

На противоположной стороне площади, уже залитой солнцем, показалась толпа крестьян, жителей далеких горных сел. В город они обычно отправлялись еще засветло, накануне базарного дня, ночевали в деревушке Пынарбаши и оттуда на рассвете караваном шли в Сарыпынар, таща продукты и гоня перед собой скот, предназначенный для продажи.

Завидев крестьян, начальник жандармерии быстро закончил чаепитие, достал блокнот и побежал им навстречу в надежде разузнать о разрушениях, причиненных землетрясением в окрестных селах.