Я бы испекла ещё один блин – для этой одинокой деревяшки – но ведь нет меня… Только мышонок с серым пятнышком на боку подрагивает на карнизе.

Третий сон

   На город упала зима. А может, это и не город – а так, городишка, с рядом унылых облупившихся пятиэтажек и прилепившейся на отшибе котельной, из которой торчит нарядная, бело-малиновая труба.

   Зима совершенно настоящая – без подделок. Морозная, снежная, будто холодную густую сметану вылили на улицы. Небо над головой голубое и пронзительное, пожалуй, февральское или мартовское, слегка размытое мелкими облачками и дымом из трубы. Даже глазам больно от этого неба.

   Иду по узкой тропинке над рекой – здесь не развернуться в тяжелой шубе, и широкие сапоги едва умещаются между сугробами. Иду – пыхчу, иду – пыхчу… Гадкая заводская стена из бетонных плит почти не видна, снег вокруг глубок и сияет крупными кристаллами, отражающими небо.

   Впереди кто-то неопределенный. Тёмная коренастая фигура странно и неприятно смотрится на фоне снежного великолепия. И мне становится страшно. Тёмный Кто-то приближается, лица его не рассмотреть, а очертания немного расплываются, как акварель на мокрой бумаге.

   А куда мне деться? По обеим сторонам сугробы, можно утонуть. Я всё же пытаюсь уйти с тропинки, вязну в рассыпчатом снеге, холодные хлопья шпионски проникают внутрь сапог. Шаг, ещё шаг – я проваливаюсь по пояс и растерянно шарю вокруг ладонями в варежках, пытаясь за что-нибудь уцепиться. Глупо, за что здесь цепляться? Даже травинки прошлогодней не видать…

   А тёмная размытая фигура неумолимо приближается и таит в себе опасность.

   Вдруг мне сделалось смешно. И что это я испугалась? И зачем это мне убегать-то? В сугробы проваливаться, ножки мочить? Я ведь улететь могу! И ничего, что в шубе тяжело, и в шубе взлетим…

   Я растопыриваю руки и поднимаюсь над сугробом – с блестящих сапожков сыпется вниз снежная труха. И делается мне легко-легко, и сразу забываю я про акварельного злодея и несусь вверх, ворочая торчащей из шарфа головой и щурясь от слепящего солнца. Под ногами остаются знакомая тропинка-ниточка, и замерзшая река перетянутая мостком, и заснеженный косогор, на котором спят под белыми шапками таинственно-молчаливые сосны…

   А я поднимаюсь всё выше и выше, стараясь дотянуться до синего небесного воздуха. Где и когда начинается эта синева? Нужно узнать. Откуда она берётся? Что это такое – небо?

   Я лечу и лечу, пока не стукаюсь головой о небесный свод. Вот тебе и на! Фанера, покрытая масляной краской – видны даже разводы от кисточки! Кое-где краска облупилась и отстала, а местами прохудилась и сама фанера… Я снимаю варежку, оттягиваю вниз кусочек фанерного неба и заглядываю в щель. Там, за скрипучим куполом – небо настоящее, тёмное и глубокое, усеянное крапинками звёзд… Бесконечное. И ветер оттуда дует странный, будто живой, – невидимыми лапками тебя ощупывает… А эта масляная голубизна – так, для настроения, чтобы людям жилось веселее.

   Ну, вот я всё и узнала. И туда, в бесконечность, совсем не хочется. Может быть, потом когда-нибудь, весной, когда без шубы… Оно и легче будет подниматься – без страхов и шубы.

Песня для Августа

     Огромная водяная бабочка отделилась от поверхности моря и, медленно взмахнув крыльями, обрызгала нас тысячами прохладных капель. Я улыбалась и пела, и любовалась ее тонкими прожилками и розовым боком солнца, горевшего сквозь водяной хрусталь. Переливаясь и дрожа, бабочка покружила над мраморными ступенями, уходящими в зеленоватые волны, над хором одетых в белое девушек и над нарядной толпой, а потом вернулась к морю и обрушилась вниз сверкающим водопадом.

   Так происходило каждый третий день: море отвечало на песню и изумляло нас своей новой выдумкой. Иногда это были гигантские водяные фигуры людей, животных или предметов; порой из моря вырастали целые города: удерживаемые неведомой силой, они застывали на мгновение, подобно стеклянной пене, и, подобно стеклу же, разбивались на мелкие осколки…

   Так было угодно Создателю. Так он разговаривал с нами и проявлял свою любовь.

     Я живу на самом верху белой башни в комнате с круглым окном, откуда видна набережная и Птичий Сад, и в ясную погоду я без труда могу сосчитать кратеры на всех трех спутниках, разноцветными шарами повисших над горизонтом.

   Я – Говорящая с морем, вернее, Поющая для моря. Нас всегда тридцать семь – девушек в белых платьях, выбранных жителями города за живой и трепещущий голос, способный вызывать из темных глубин божественные видения. Я пою, играю на арфе, а иногда мне удается солировать. Недавно я пела "In Paradisium", и восторг захлестнул меня огненно-ледяной волной, когда из моря поднялись огромные прозрачные цветы и сделали гладкую поверхность похожей на фантастический сад. О, как я люблю петь вместе с ветром, чувствовать под босой ногой прохладу мраморных ступенек и смотреть на разгорающийся уголек солнца на горизонте!

   К сожалению, чудо происходит лишь каждые три дня, а в перерывах между Рассветами я отдыхаю, выступаю на праздниках и в парке, беру уроки рисования. Моя "Изумрудная кошка" даже побывала в галерее "Все творения мира" и получила приз зрительских симпатий.

   В общем, жизнь моя прекрасна: я молода, недурна собой, делаю все, что мне нравится, и у меня странное цветочное имя – Лён. Впрочем, почти о всех жителях Города можно сказать то же самое: счастье мерцает в их глазах, имена отличаются изысканностью, а тело – здоровьем и красотой. Разве так бывает?

   В парке на набережной был Праздник воздушных змеев. В этот день заканчиваются уроки в школах, и нарядные дети запускают в небо разноцветных змеев, над которыми они корпели последние несколько дней.

   Я стояла на полукруглой сцене и пела "Раковину" и "Львенка", и другие славные песенки под аккомпанемент маленького паркового оркестра. Дети лизали розовые шарики мороженого и бегали по лужайкам, стараясь угнаться за трепещущими в бледно-голубом небе созданиями – яркими птицами с рисунчатыми крыльями, драконами с радужными хвостами, губастыми рыбами. Взрослые танцевали или потягивали морс, сидя на длинных скамьях с ножками в виде львиных лап.

   Я пела и рассматривала праздничную толпу. Среди сотен смеющихся лиц я заметила неожиданно-задумчивые глаза – когда все веселятся, одиночество и сдержанность невольно привлекают внимание: мужчина лет тридцати, устало прислонившийся к корявому стволу лиственницы, росшей недалеко от сцены, неотрывно смотрел на меня. Я ничуть не смутилась, так как