Я сижу у окна, выходящего на озеро, не зажигая лампы на письменном столе. Кроны деревьев, зеркало водной глади и ряды домов на другом берегу сливаются воедино во тьме, и лишь освещенные окна на другом берегу в просветах между деревьями напоминают продолговатую переливчатую мозаику. То тут, то там в этой мозаике не хватает камешка, в других местах они как бы расколоты, потому что темное переплетение веток на переднем плане перечеркивает световые квадраты в отдалении. Освещенные окна смутно отражаются в темной воде, и легкая рябь на ее поверхности колеблет их. Сидя за столом, я разглядываю ряды освещенных окон на другом берегу, и на какое-то мгновение мне кажется странным, что за этими темными, словно игрушечными фасадами домов живут неведомые мне люди, живут своей жизнью, там, в этих рядах неизвестных квартир. Быть может, кто-то из них сейчас сидит перед телевизором и смотрит тот же фильм, что и другие, а может, кто-нибудь в этот момент подносит ко рту чашку с кофе или стоит на кухне у мойки, наблюдая, как мыльная пена пузырится на тарелке фиолетовой радугой в свете висящей над мойкой лампы. И все это подчинено заданной синхронности тривиальных повседневных движений. Но едва ли кто-то из этих людей задумывается над тем, что их мирок, состоящий из повторений и перемен, из тривиальностей, трагедий и внезапных мгновений счастья, — всего лишь один из многих в громадной мозаике. А возможно, кто-то из них сидит вот так же в эту минуту у окна по другую сторону озера, смотрит сюда, на этот берег, и думает о том же, что и я? Быть может, только мы двое сидим с ним и думаем обо всех этих окнах и дверях, обо всех возможностях, которые, словно двери, то открываются, то захлопываются перед носом у человека?

Много лет назад, когда я только приехал в город, я был молод и все здесь было для меня внове. Вечерами я часто ездил на велосипеде, к примеру, вдоль этих озер, и думал о том, что передо мной откроется множество дверей, куда я смогу войти. Я ехал вдоль берега, под кронами деревьев, страстно желая найти ту дверь, самую нужную мне, которая распахнется передо мной и откроет мне то, чего даже я сам не мог себе представить.

В Париже, где-то на авеню Фош, она взяла напрокат автомобиль и отправилась на юг. Я получаю выписки о движении нашего общего банковского счета и могу проследить, каким образом она использует свою кредитную карточку. К вечеру она прибыла в Бордо и поселилась в отеле. Она ехала вдоль реки, в потоке вечерних машин, мимо закопченных фасадов домов. В то время как я сидел за обедом с Розой и ее возлюбленным, она сидела в каком-нибудь из ресторанов Бордо, оглядывая посетителей и рассеянно слушая их разговоры. Одинокая женщина, остановившаяся здесь проездом. Она ехала нашим прежним маршрутом на юг, через Ланды, через бесконечные сосновые леса, под моросящим дождем, направляясь к испанской границе. Часы сливались воедино в длинный туннель мглистого серого света, а она сидела за рулем неподвижно, и вместе с тем — в постоянном движении, в одной из многих машин, мчащихся по разветвленной дельте автострад. Вероятно, она думала о том, что оставляет свой след всякий раз, когда использует карточку, останавливаясь на автозаправочной станции или в гостинице. Это был след из наименований мест, и она была уверена, что я узнаю их, равно как и узнаю эту последовательность в пути. Это был тот же маршрут и то же самое время года, когда Европа блекнет в соцветии желтого, красно-бурого и пыльно-зеленого, а предместья, фабрики, электростанции и петляющие автострады мокнут под моросящим дождем в свете движущейся цепочки автомобильных фар. Быть может, это была запоздалая весть, которую она посылала мне посредством вереницы компьютерных счетов из этих мест, напоминая мне о том, чего ей не хотелось бы, чтобы я забывал. В Сан-Себастьяне она побывала в баре близ Ла-Кончи.

Я могу представить себе Сан-Себастьян только в завесе моросящего дождя. Я вижу колоннаду вдоль ряда отелей, ведущую к той маленькой бухте с крупным, зернистым песком, зеленоватую воду и покачивающиеся на ней траулеры вдали, едва различимые в бискайском тумане. Я представляю себе, как она стоит в шумном баре и отпивает по глоточку кофе торнадо, а взгляд ее устремлен на ряды зонтиков, движущихся вдоль моря по променаду, или на колеблющиеся, чуть блеклые изображения на экране телевизора, стоящего на стойке бара, где мелькают эпизоды далекой, непонятной войны между бородатыми боевиками в изношенной военной форме, которыми движет непонятная ненависть и столь же непонятное желание перерезать врагу горло либо самим рухнуть с перерезанным горлом в кавказскую грязь. Эти же картины я и сам видел в те осенние вечера, когда сидел в одиночестве перед телевизором у себя в квартире с видом на озеро, а позднее — в номере отеля на Лексингтон-авеню, вместе с одурманивающим ощущением, что время уходит от нас, разделяя, пожирая собственные создания.

Мы прошли через колоннаду по набережной и направились дальше по мокрому песку. Даже в это время года на пляже все еще были немногочисленные купальщики. Их стынущие, влажно блестевшие конечности были точно запоздалые напоминания о минувшем летнем сезоне. Они бежали по песку, сгорбившись и обхватив себя руками, чтобы защититься от холода. Астрид ловко отпрыгивала, когда языки морской пены подбирались к ее ногам у кромки моря. Она была возбуждена, выбравшись на волю после многочасового сидения в машине, волосы ее курчавились от влажного воздуха, а щеки захолодели и стали липкими от морской соли.

Я сказал ей, что слово «конча» означает одновременно и «ракушка», и «манда», а она засмеялась и притянула меня к себе, так что морская пена окатила мои башмаки. И все это происходило не потому, что мы, как говорится, вновь почувствовали себя молодыми — это было вовсе не возвращение вырвавшегося на волю тяготения к любовным играм. Мы были такими же, как всегда, и все же это произошло с нами в одночасье. Розе было одиннадцать лет, а Симону шестнадцать, и мы, как я уже упоминал, впервые более чем на неделю оказались в этой поездке вдвоем, без них. На первый взгляд мы были такими же, как прежде, и тем не менее мы поглядывали друг на друга испытующим, чуть испуганным и полным любопытства взглядом. Мы все еще пока были молоды, но мы знали, что это не продлится долго. Мы любили друг друга в номерах отелей даже днем, чего не делали уже много лет. Мы были в постоянном движении, и в каждом городе, где останавливались по пути на юг, мы чувствовали, что предоставлены самим себе, что мы наедине друг с другом. Я лежал, прислонив голову к ее животу, и ощущал, как он поднимается и опускается в такт ее дыханию, я прислушивался к шуму дождя, барабанившего по ставням, поливая Ла-Кончу, а она мягко прижала мою голову к своему бедру и спросила, слышу ли я, как шумит море. Она могла бы спросить совсем о другом, но не сделала этого. За пару недель до нашей поездки я вернулся из очередной командировки в Нью-Йорк. Это была моя идея, чтобы мы отправились в путешествие, я предложил ей это уже в автомобиле, когда она встретила меня в аэропорту. Она удивленно улыбалась, обдумывая мое предложение. Впервые мы оказались с ней вдвоем, без детей, отпрысков нашей любви, и мы как будто купались в этой нашей неожиданной, ничем и никем не сдерживаемой близости друг к другу. Мы чувствовали себя обновленными, во всяком случае я, и, останавливаясь в отелях, двигаясь по дорогам в автомобиле, я думал, такие ли мы всё еще, и надеялся, что еще долго будем оставаться такими. Мы ехали вдоль Бискайского залива, между кромкой моря и горами, ехали без остановки, словно стремясь к какой-то определенной цели. Мы останавливались лишь для того, чтобы поесть и выспаться. Бильбао и Сантандер были для нас не более чем названиями в пелене дождя.