В день моего возвращения из Нью-Йорка Роза встретила меня в аэропорту, как и обещала. Когда мы вышли из зала прибытия, я направился было к очереди у стоянки такси, но она рассмеялась и побренчала перед моим носом ключами от машины Астрид. Пока я отсутствовал, она сдала экзамен и получила водительские права. Теперь она уже по-настоящему взрослая. Роза вела машину неуверенно и медленно, и в коробке скоростей скрежетало, когда она переключала скорость. Но я помалкивал. Она спросила, можно ли ей одолжить машину на две недели, я ведь все равно не так часто езжу. Она договорилась поехать в Берлин со своим возлюбленным. Теперь все разъезжают. Значит, она уже обзавелась новым возлюбленным? Она рассмеялась и покачала головой. Нет, это все тот же, она решила дать ему шанс. Я подумал об этом художнике с обритой макушкой, который сидел у меня на кухне и с отчаянием смотрел на меня, пока я гладил рубашки. Ну так что, как насчет машины? Астрид сказала, что она может ее взять. Я посмотрел на нее. Астрид? Она улыбнулась, обгоняя автобус, и резко крутанула вправо, чтобы не врезаться в едущий навстречу автомобиль, который приближался к нам со смертоносной скоростью. Я был ошеломлен как тем, что секунду назад смотрел в глаза смерти, так и беглой репликой дочери. Разве Астрид звонила? Она терпеливо улыбнулась, видимо полагая, что я от усталости уже мало что соображаю. Да, Астрид звонила накануне днем. Она думала, что я уже вернулся. Откуда она звонила? Роза сказала, что не знает, вероятно, из Стокгольма, откуда же еще? Сообщила она матери, когда я вернусь домой? Роза наморщила лоб, пытаясь вспомнить. Нет, мать об этом не спрашивала, а потом они заговорили о другом. Сказала ли Астрид, когда она сама вернется домой? Роза помедлила, обдумывая. Нет, она совсем забыла об этом спросить. Она высадила меня у нашего подъезда и сказала, что ей надо сразу же ехать дальше, ее ждет художник. Дочь поцеловала меня в щеку, и я остался стоять, озабоченно наблюдая, как она вливается в поток транспорта. Издалека было слышно, когда она переключает скорость. Астрид звонила, и наверняка позвонит снова. Возможно, последнее слово еще не сказано.

Я подобрал почту с пола в прихожей и пошел с пачкой посланий к себе в кабинет. Снова и снова просматривал я выписки из счетов с обозначением мест и часов, где Астрид пользовалась кредитной карточкой, — лаконичный перечень названий и дат ее передвижений. Она оставляла эти следы и, таким образом, привела меня обратно в Лиссабон нашим давним маршрутом. Тут она покидает меня, предоставив меня моим воспоминаниям.

В ту минуту, когда я, все еще не сняв пальто, сижу за своим письменным столом, в комнате, откуда открывается вид на озеро, она проснулась в номере отеля на Руа-Сеньора-ду-Монти. Быть может, она сидит на краю кровати, блуждая взором по открывающемуся из окна усеченному виду на город и реку. Быть может, она медлит немного, прежде чем одеться и уйти. Я представляю себе, как она сидит, освещенная солнечным лучом, откинувшись назад, нагая, и смотрит на крыши Лиссабона, на широкую реку, на противоположный берег, где окна невидимых автомобилей в какие-то доли секунды ловят луч солнца и посылают его отражение обратно через реку, к ней в затененную комнату, словно отрывистые, бессвязные сигналы Морзе. Быть может, она удивляется тому, что все случилось так, точно не могло быть иначе. Словно все еще не завершено. Когда я снова вижу Астрид перед собой в Лиссабоне семь лет назад, я вижу ее идущей в одиночестве и не могу видеть себя. Она идет одна, там где мы шли с нею, щуря глаза от ясного осеннего солнца, и трамвайные рельсы на горбатых улицах блестят перед нею. Утром, в день нашего приезда, сияло солнце, и мы гуляли по Граса мимо рынка, где уже начали убирать палатки. Мы шли, не зная толком куда, просто шли по направлению к голубеющей реке, которая то и дело открывалась взору среди крыш, когда улицы внезапно оканчивались крутым обрывом. Меня нет на немногочисленных фотографиях, снятых в Лиссабоне: там снята только Астрид, а меня словно и не было. Она сидит на Росиу, на тротуаре перед кафе, выходящим на площадь, по которой дребезжат трамваи, совсем близко от нашего столика, а лучи солнца пронизывают легкий дым, поднимающийся от жаровен торговцев каштанами. Она наклонила голову и устремила взгляд в кофейную чашку, стоящую перед ней, погруженная в какие-то свои мысли. На другом снимке она идет спиной ко мне по тропинке ботанического сада под куполами крон деревьев, которые фильтруют солнечные лучи, так что и тропинка, и ее светлое пальто испещрены желтыми пятнами. Потом она повернула голову, ее лицо видно в профиль и смотрит на меня настороженным взглядом, а в это время крылья какой-то птицы бьются о густую листву платанов. Вот она стоит, облокотившись о поручни небольшого парома, который перевозит нас в Касильяш, на ней солнцезащитные очки, она улыбается своей белозубой улыбкой, стоя на фоне далекого белого города. Она лишь один раз сфотографировала меня — у развалин церкви на Ларгуду-Карму. На церкви не было крыши, воробьи свободно летали между голыми, поросшими мхом стенами. Я стою в траве под стрельчатыми арками, которые выделяются на фоне неба, словно обглоданные ребра. Я улыбаюсь ей, невидимому фотографу, но она слишком долго наводила резкость, и улыбка получилась застывшей. Собственно, это была уже не улыбка, а напряженная, дурацкая гримаса. Я встречаю свой взгляд, смотрящий словно сквозь нее. Словно своим взглядом на самого себя, в свои глаза, я открываю пустое пространство, в котором она уже исчезла.