«Надо заставить ее понять, – думала Филифьонка. – Ведь надо же, чтобы кто-то понял, что я боюсь, чтобы хоть кто-нибудь сказал: Ну конечно, ты боишься, я так тебя понимаю… Или еще лучше: Но дорогая моя, чего же тебе бояться? В такой погожий, такой тихий летний день. Что угодно, но пусть хоть что-нибудь скажет».

– Это печенье выпечено по бабушкиному рецепту, – сказала Филифьонка. Тут она подалась вперед и, наклонившись над столом, зашептала:

– Эта тишина обманчива. Она означает, что произойдет что-то ужасное. Поверьте мне, дорогая Гафса, мы с нашим печеньем и нашими коврами слишком ничтожны, и все проблемы наши… да, конечно, проблемы чрезвычайной важности – но все они ничто по сравнению с той грозной, неумолимой силой…

– О!.. – в замешательстве воскликнула Гафса.

– Да, да, грозная, неумолимая сила, – быстро продолжала Филифьонка. – Ее ни о чем не попросишь, к ней бесполезно обращаться, это то, чего нам никогда не понять. То, что скрывается за темными окнами, где-то далеко-далеко, на морских просторах, и все растет и растет, невидимое до тех пор, пока уже не станет поздно. Вы понимаете, о чем я говорю? Признайтесь, что и вам случалось пережить нечто подобное, ну хоть раз… Дорогая моя, признайтесь!

Гафса сидела красная как рак и вертела перед собой сахарницу, она уже жалела, что пришла.

– В конце лета иногда бывает очень ветрено, – наконец произнесла она нерешительно.

Разочарованная, Филифьонка замкнулась в себе и упорно молчала. Гафса, не дождавшись ответа, снова заговорила, уже немного раздраженно:

– В прошлую пятницу я развесила белье, и хотите – верьте, хотите – нет, но мне за лучшей моей наволочкой пришлось бежать до самых ворот, такой был ветер. Скажите, фру Филифьонка, какими моющими средствами вы пользуетесь?

– Не помню, – ответила Филифьонка, вдруг почувствовав себя ужасно уставшей. – Вам налить еще чаю?

– Нет, спасибо, – сказала Гафса. – Было очень приятно с вами посидеть. Но, боюсь, мне пора понемногу собираться.

– Да, да, конечно, – кивнула Филифьонка. – Я понимаю.

А над морем тем временем сгущалась тьма, и волны с рокотом разбивались о берег.

Было еще слишком рано, чтобы зажечь свет, не обнаруживая при этом свой страх перед темнотой, но уже и не так светло, чтобы чувствовать себя в полной безопасности. Тонкий нос Гафсы морщился больше обычного, похоже, ей было немного не по себе.

Но Филифьонка и не подумала помочь ей собраться, она сидела и молчала, разламывая на мелкие кусочки свои глазированные пирожные.

«Как-то все это неловко получается», – подумала Гафса и, незаметно пододвинув к себе свою сумочку, лежавшую на комоде, сунула ее под мышку. А зюйд-вест за стенами дома все набирал силу…

– Вы говорите о ветре, – неожиданно сказала Филифьонка. – О ветре, унесшем наволочку. Ну а я говорю о циклонах. О тайфунах, дорогая Гафса. О вихрях, смерчах, песчаных бурях… Об огромных волнах, которые обрушиваются на берег и уносят с собою дома… Но больше всего я говорю о себе самой, хотя и знаю, что это дурной тон. Я знаю, что со мной должно что-то случиться. Я все время об этом думаю. Даже когда стираю свой лоскутный коврик. Вы меня понимаете? Вам знакомо это состояние?

– В таких случаях принято пользоваться уксусом, – сказала Гафса, уставившись в свою чашку. – Лоскутные коврики обычно держат краску, если их полощут в воде с небольшим добавлением уксуса.

Тут уж Филифьонка не выдержала. Она почувствовала, что должна вывести Гафсу из себя, бросить ей вызов, и сказала первое, что пришло в голову, она указала на гадкую колючку, стоявшую в воде, и воскликнула:

– Смотрите, какой красивый цветок! Он так подходит к сервизу.

А Гафса, уставшая от всех этих разговоров, тоже рассердилась, она вскочила и закричала:

– Ничего подобного, он слишком колючий, и он здесь совершенно не уместен!

Затем дамы попрощались, и Филифьонка заперла дверь и вернулась в гостиную. Она была огорчена и разочарована, она понимала, что чаепитие не удалось. Злополучный кустик стоял посередине стола, серый, колючий, весь усыпанный темно-красными цветами. И ей показалось, что она поняла, в чем тут дело: оказывается, это вовсе не цветы не подходят к сервизу, а сам сервиз ни к чему не подходит.

Переставив вазу на подоконник, она посмотрела в окно.

Все море преобразилось, волны, оскалив белые зубы, злобно набрасывались на прибрежные скалы. Багровое небо низко нависло над поседевшим морем.

Филифьонка долго стояла у окна, слушая, как ветер набирает силу.

Тут зазвонил телефон.

– Это фру Филифьонка? – послышался Гафсин голос, робкий и нерешительный.

– Разумеется, это я, – ответила Филифьонка. – Здесь никто, кроме меня, не живет. Вы хорошо добрались?

– Да, да, конечно. А погода, кажется, опять немного испортилась. – Гафса немного помолчала, а потом сказала как можно дружелюбнее: – Фру Филифьонка, а что, все эти ужасы, о которых вы говорили… Это часто случается?

– Нет, – ответила Филифьонка.

– Значит, только изредка?

– Да собственно, никогда. Мне все это только кажется, – сказала Филифьонка.

– О!.. – воскликнула Гафса. – А я только хотела поблагодарить за приятный вечер. Так, значит, с вами никогда ничего не случалось?

– Нет, – ответила Филифьонка. – Очень мило с вашей стороны, что позвонили. Надеюсь, как-нибудь увидимся.

– Я также надеюсь, – сказала Гафса и дала отбой.

Какое-то время Филифьонка сидела, поеживаясь от холода, и смотрела на телефон.

«Скоро за окнами станет совсем темно, – подумала Филифьонка. – Можно было бы завесить их одеялами». Но она этого не сделала, а просто сидела и слушала, как ветер завывает в дымоходе. Точно брошенный матерью детеныш. С южной стороны колотился о стену дома рыболовный сачок, оставленный хемулем, но Филифьонка не решалась выйти и снять его.

Весь дом едва заметно подрагивал; ветер теперь налетал порывами, слышно было, как он берет разбег и вприпрыжку несется по волнам.

С крыши сорвалась черепица и разбилась о камни. Филифьонка вздрогнула и поднялась. Она быстро прошла в спальню, но спальня была слишком велика и казалась ненадежным убежищем. Кладовка. Она достаточно мала, чтобы чувствовать там себя в безопасности. Филифьонка, схватив в охапку одеяло, пробежала по коридору, ударом ноги распахнула дверь в кладовку и, с трудом переводя дух, заперла ее за собой. Сюда почти не доносился шум бури. И не было окна, только маленькая отдушина.