– Ты правильно сделала, детка, что за ужином ни слова не сказала про мистера Стайлза. И вообще, про него лучше никому не говорить.

– Кроме тебя?

– Даже мне не надо. Я тоже буду помалкивать. Думать можно, а говорить не надо. Поняла?

Сейчас она что-нибудь сморозит, подумал он.

– Да! – воскликнула Анна. Она оживилась, их маленький заговор ей явно понравился.

– Так. О ком у нас с тобой шла речь?

Пауза.

– Про мистера… как его там? – наконец проговорила она.

– Умница.

– Он женат на миссис… как ее там?

– Блеск!

Значит, теперь у нее с отцом есть общий секрет, обрадовалась Анна; сама мысль, что она ему несказанно угодила, сразу подействовала умиротворяюще: ей чудилось, что она уже начинает забывать тот эпизод. День, проведенный с Табатой и мистером Стайлзом, превращался в сон, вроде тех, что рассыпаются и тают, когда пытаешься собрать их воедино.

– И жили они в Неведомо-какой-стране.

Перед глазами у нее возник замок у моря, исчезающий за пеленой забвения.

– Вот-вот, – подтвердил отец. – Именно там они и жили. Красиво получилось, верно?

Выйдя из дома, Эдди испытал огромное облегчение – раньше он испытывал ровно такое же, возвращаясь домой. Для начала уже можно закурить. На первом этаже он чиркнул спичкой о подошву ботинка. Пока он спускался, ему не встретился никто из соседей – уже удача. Он ненавидел их за то, как они реагируют на Лидию, хотя реагируют они по-разному. Члены семьи Фини, набожные и доброжелательные, ее откровенно жалеют. Миссис Бакстер, чьи тапочки при звуке шагов на лестнице по-тараканьи торопливо шмыгают за дверью, всю жизнь сгорает от гнусного любопытства. Лутц и Бойл, два престарелых холостяка – они живут в смежных квартирах, но уже десять лет не разговаривают друг с другом, – испытывают разные чувства: один (Бойл) – отвращение, другой (Лутц) – злость. Лутц даже как-то спросил: “Может, стоит отправить ее в приют для убогих?” “А тебя самого разве не стоит?” – бросил в ответ Эдди.

Эдди вышел из подъезда; в холодном воздухе роились сигаретные огоньки, оттуда доносился шепот и свист. Внезапно раздался крик: “Всем свободу!” Так это же мальчишки играют в “ринголевио”[8], догадался Эдди: сражаются две команды, и каждая норовит взять всех противников в плен. Кого только нет в этом доме и в этом квартале: итальянцы, поляки, евреи – все, кроме негров; то же самое, небось, происходит и в Бронксе, возле детского католического приюта, где рос он сам. Куда ни пойди, всюду та же картина: мальчишеские стычки стенка на стенку.

Эдди сел в “дюзенберг”, завел двигатель и прислушался: не возникнет ли опять вибрация и призвук, напоминающий тихое конское ржание. Он его еще раньше заметил, и звук этот ему не понравился. Данеллен гробит машину, как все, к чему ни прикоснется, включая Эдди. Он нажал на акселератор, прислушался к странному ржанию и глянул на освещенные окна своей гостиной. Там его семья. Иной раз, прежде чем войти в квартиру, он замирает на площадке, прислушиваясь к звукам беспечной радости, которые доносятся из-за двери. И всякий раз удивляется. А спустя какое-то время спрашивает себя: может, мне померещилось? Или им вправду было легче и веселее без него?

Когда отец уходит из дома, Анне рано или поздно начинает казаться, что с ним ушло все самое важное в ее жизни. Мерно тикают часы в гостиной – она ненавидит их тиканье и непроизвольно стискивает зубы. Когда она расшивает бисером замысловатый, увенчанный перьями головной убор, от острого ощущения собственной ненужности, чуть ли не злобы на себя начинают дрожать запястья и пальцы. Мать тем временем украшает блестками шапочки без полей, пятьдесят пять штук, но самая трудоемкая отделка обычно достается Анне. Она ничуть не гордится своим мастерством. Ручная работа держится на заказах – мать получает их от костюмерши Перл Гратцки, ее давней знакомой, еще со времен варьете “Безумства”. Перл работала с труппами, выступавшими на Бродвее, а порой даже в Голливуде. Муж миссис Гратцки из дома не выходит. На Первой мировой его ранило в бок, и за шестнадцать лет рана так и не зажила. Именно этим обстоятельством обычно объясняют истерики, которые закатывает Перл, если работа мастериц ей не по вкусу. Мать Анны ни разу не видела мистера Гратцки.

Когда Лидия очнулась от дремы, Анна с матерью стряхнули с себя накопившуюся усталость. Анна повязала сестре нагрудник, посадила себе на колени, а мать взяла миску с пюре из вареных овощей и фарша из отварного мяса и принялась кормить дочку. Лидия прямо-таки лучилась живостью; она видела, слышала и понимала. По ночам Анна нашептывает сестре свои секреты. Никто, кроме Лидии, не знает, что несколько недель назад Анна принесла Перл Гратцки пакет с готовым заказом, но Перл в тот день не было дома, зато мистер Гратцки показал Анне свою дырку в боку: повинуясь внезапному дерзкому порыву, Анна распахнула дверь в комнату, где лежит Гратцки, высокий мужчина с красивым, но измученным лицом, и попросила показать ей рану. Мистер Гратцки задрал пижамную куртку, приподнял кусочек марли, и она увидела маленькое круглое отверстие, розовое и блестящее, точно ротик младенца.

Когда Лидия наелась, Анна стала крутить ручку приемника, пока не послышались звуки музыки: “Мартелл-оркестр” играл популярные мелодии. Анна с матерью не без опаски пустились танцевать: вдруг мистер Пригер, их сосед этажом ниже, примется колотить в потолок палкой от метлы. Но он, видимо, ушел на очередной неофициальный боксерский поединок, по субботам он частенько на них ходит. Они прибавили звук, и мать Анны, вопреки обыкновению, целиком отдалась танцу. Анна глядела на нее, и ей смутно вспомнилось, как она, еще совсем крошка, впервые увидела мать на сцене – далекое мерцающее видение, залитое светом разноцветных огней. Чего только она не танцевала: и балтимор-баз, и танго, и “черный зад”, и кекуок, но потом – бросила, как отрезала, и танцевала разве что дома, с Анной, и то изредка.

Анна танцевала с Лидией, обхватив ее обеими руками, и в конце концов безвольная гибкость Лидии стала частью танца. Все трое раскраснелись; у матери волосы рассыпались по плечам, ворот платья расстегнулся. Она приоткрыла выходящее на пожарную лестницу окно, оттуда подуло холодом, и все трое закашлялись. От бурного веселья тесная квартирка звенела и ходила ходуном; когда ее отец бывает дома, таким весельем и не пахнет; кажется, что при нем их общий язык превращается в абракадабру.

Они разгорячились от танцев. Анна сняла с ванны доску и открыла краны. В четыре руки они быстро раздели Лидию и осторожно опустили в теплую воду. Избавившись от силы тяжести, ее изогнутое, скрученное в кольцо тело на глазах блаженно распрямлялось. Мать поддерживала Лидию под руки, а сестра втирала ей в волосы и кожу головы особый шампунь с запахом сирени. Ясные голубые глаза Лидии сияли от удовольствия. На висках пузырилась пышная пена. Анна с матерью испытывали щемящую радость оттого, что все лучшее они приберегают для Лидии, будто она – скрытая от мира принцесса и ей положены такие подношения.