Заехав на паром, я прикрыла глаза. Телефон снова зажужжал, на этот раз другой телефон. Этот жужжит приглушенно, словно завернут во что-то плотное. Почему он названивает, если ему все равно не отвечают? Я откусила багет, который купила на заправке. На вкус как и все остальное, разогретое в вакуумной упаковке. Я подумала, что всё на свете — тлен, положила багет на пассажирское сиденье и уставилась в закрытую дверь парома, дожидаясь, когда та откроется. И откроет передо мной иной мир.

Чем дальше я ехала по Южному Трёнделагу, тем сильнее менялась природа. Фьордов стало меньше, а леса — больше. Слева выросла гладкая скала — горы тут явно взрывали, освобождая дорогу для людей. В сумке снова зажужжал телефон. Я прибавила скорость, ощущая, как на поворотах автомобиль напрягает свои железные мышцы.

Каково это — взять и бросить все? Нет, невозможно. Это значит не только бросить компанию, на создание которой ушли годы, не только дом, мужа, вообще всю мою жизнь. Ведь придется потребовать, чтобы Ибен жила со мной, — значит, я стану матерью-одиночкой? Во многих отношениях она скорей его ребенок, а не мой, и забрать ее у меня не получится. Значит, это я от них отдалюсь. Я для них обуза, я тяну их вниз. Без меня им будет лучше.

Впереди блеснул еще один фьорд; я свернула в автобусный «карман» и вдавила тормоз в пол. Заглушила двигатель, положила руки на колени. Некоторые женщины бросают детей. Таких женщин никто не понимает. Мол, как они могли? Мне тоже этого хочется — взять и исчезнуть, будто пылинка в воздухе, — однако я чувствую, что это невозможно. При мысли о том, как я исчезну и никогда больше не увижу моего ребенка, мне сделалось больно. Я представила, как Ибен, уткнувшись в книгу, заправляет за ухо прядь волос, и меня захлестнуло тепло. Все же она моя дочь.

Я вышла из машины, заперла ее, хотя рядом не было ни души, перешла дорогу и зашагала вниз, к фьорду. Тишину здесь нарушало лишь редкое карканье ворон. Я наклонилась и сунула в воду руку. Пальцы тотчас же заледенели. Я огляделась. Мимо промчалась машина. Я сбросила туфли, задрала юбку, стянула колготки и оставила их на земле, похожей на панцирь какого-то моллюска. Вошла в воду. Ступни и лодыжки сковал холод. Так далеко на севере я уже много лет не купалась. А вот Тур и Ибен непременно спешат купаться, едва солнце выглянет и ветер потеплеет настолько, чтобы Тур не слишком задубел в плавках. Я и забыла, как это приятно, когда холодная вода покалывает ступни. Подтянула наверх юбку и зашла дальше, следя, чтобы не намочить трусы. И замерла, глядя на неподвижную воду.

Вот бы избавиться от времени, от привязки к месту, от всей этой бессмысленной физики… Не дом держит меня в плену. Не город и не семья — меня держит тело. Если я исчезну в этой темной воде, сколько времени пройдет, прежде чем меня найдут? Нет, храбрости у меня не хватит, я не всерьез. Что-то останавливает меня, какая-то сила противодействует мне…

Я развернулась и пошла обратно, однако шагала слишком быстро, поэтому и трусы, и юбка намокли, а холод от них расползался по коже. Наверняка заработаю себе воспаление мочевыводящих путей. Выйдя на берег, я уселась на траву и посмотрела на фьорд. По недавно выстиранной юбке расползались пятна от мокрой земли; впрочем, какая разница?

В голове у меня всплыло старое воспоминание, и теперь оно воздушным пузырьком покачивалось на поверхности, не желая лопаться. Так мне не убежать. Ничего не выйдет. То, от чего я убегаю, все равно останется со мной.

Я встала и, держа в руках туфли и колготки, двинулась к машине. Ноги непривычно ступали по асфальту, камушки впивались в подошву. Отряхнув их, я уселась за руль, отыскала в сумке телефон, но сперва дождалась, когда тот смолкнет, потому что он опять звонил. Я несправедлива к Туру. Ведь знаю же, что я для него намного больше, чем просто смазливая женушка. Прослушивать бесчисленные сообщения на автоответчике не хотелось, и я просто выключила телефоны — и свой, и Ибен. А потом поехала домой.

* * *

Остановившись перед домом, я некоторое время сидела в машине и разглядывала дом. Шаблонный, обыкновенный. Занавески на окнах я выбирала с тем расчетом, чтобы они не бросались в глаза. Туи в живой изгороди острижены так, как обычно стригут туи. Ворота недавно покрасили, садовая мебель новая и чистая. Никто из прохожих не заметит ни следа упадка и запустения. Это внутри мы гнием и зарастаем пылью.

Когда чувства берут надо мной верх, я нахожу спасение в одной фантазии, которая часто помогает мне уснуть. Я представляю, как убираю из дома мебель, одежду, игрушки и другие вещи — те, что за все эти годы успели заполнить дом. Представляю, как все это загружается в грузовик и как он уезжает. Затем я наливаю воду, беру швабру, тряпку и моющие средства. Начинаю с комнаты Ибен, из дальнего угла до двери, а оттуда перехожу в нашу с Туром спальню. Не жалея времени и сил, драю ванную на втором этаже, в которой мы чаще всего моемся. Закончив со вторым этажом, привожу в порядок лестницу, дальше прохожусь по гостиной, кухне, ванной и туалету на первом этаже, а еще по просторной кладовке, где у нас хранится всякое барахло. Под конец отмываю коридор, наводя в нем такую чистоту, какая была там, когда мы только въехали. Сверкающая люстра, белые половички на каждой ступеньке. Добравшись до крыльца, я встаю перед закрытой дверью, на которой не осталось ни следа нашего пребывания в доме. Ни единой бактерии, ни волосинки. Ритуал этот долгий, и я способна растягивать его до бесконечности. Он приносит мне покой.

Я медленно открыла дверцу машины и продолжала сидеть, глядя перед собой и будто дожидаясь чего-то. Наверное, как что-нибудь упадет с неба и изменит мою жизнь. В салон попадали капли дождя, но я и так уже вымокла.

Выйдя наконец из машины, я встала на цыпочки и заглянула в окно гостиной. Похоже, телевизор выключен. Сейчас уже так поздно, что Ибен, похоже, легла спать, а Тур только рад не слушать бормотанье телевизора. Будь его воля, он включал бы телевизор только во время выпусков новостей.

— Все ради тебя, доченька, — говорит он, когда она сидит перед телевизором, и гладит ее по светлым волосам.

Тур всегда был ей хорошим отцом. Разумным, но терпеливым. Это терпение — будто теплый карман, в котором сидит его маленькая семья.

Вообще-то странно, что он мне сегодня столько раз звонил. Прежде, когда я отправлялась проветриться, Тур такое не вытворял. Даже в тот раз, когда я переночевала в кемпинге, а домой вернулась лишь наутро. Опыт подсказывал ему, что я вернусь. И все, что от него требуется, — это включить свое обычное терпеливое «я» и ждать.

На входной двери висит табличка, которую Ибен смастерила в школе. Три улыбающиеся рожицы — двое взрослых и одна детская — и наши имена, выведенные по-детски квадратными буквами. Возле рожиц — большое дерево. Его Ибен наверняка помогла нарисовать учительница. «Семья Линд». Я погладила табличку. Мне очень хотелось бы понять тех матерей, которые говорят, что ради своего ребенка готовы на всё. Я и сама нередко это повторяю, вот только не сказать, чтобы искренне. Маленькие пузырьки любви никуда не делись: гордость за то, что ей многое удается, тревога, когда Ибен болеет… А вот более глубокой связи нет. Готова ли я ради нее броситься под поезд или выйти на медведя? Не уверена.