Другая женщина, оплакивавшая кардинала, была мадемуазель де Гурне, прожившая у нас на иждивении несколько недель. Она так старалась, что матушка добилась от госпожи герцогини д'Эгийон пожизненного продления для этой ученой барышни пенсии, которую Буаробер выхлопотал ей у покойного господина кардинала весьма своеобразным способом. Мадемуазель де Гурне написала четверостишие, поместив его под портретом Жанны д'Арк, и эти стихи, впрочем довольно скверные, понравились его высокопреосвященству; он изъявил желание встретиться с их автором. Аббат привел к нему мадемуазель де Гурне. Кардинал ради забавы с помпой принял поэтессу и произнес в ее адрес приветствие в старомодных выражениях, заимствованных из ее сочинения под заглавием «Тень, или Суждения и воззрения мадемуазель де Гурне». Я видела этот покрытый пылью том в одном из уголков библиотеки во дворце Грамонов; на моей памяти никто из нас никогда его не читал. Престарелая муза поняла, что его высокопреосвященство подшучивает над ней, но это нисколько ее не смутило.

— Вы смеетесь над бедной старухой, монсеньер, — сказала она, — но смейтесь, смейтесь, великий гений, каждый обязан развлекать вас в меру своих возможностей.

Великий гений, удивленный подобным ответом, который был столь искусно обращен в комплимент, поспешно извинился перед дамой и, обернувшись к Буароберу, продолжал:

— Лебуа (так дружески называл кардинал аббата), нам следует сделать что-нибудь для мадемуазель де Гурне: я назначаю ей пенсию в двести экю.

— Но я позволю себе напомнить монсеньеру, — отвечал аббат, — что у нее еще есть служанка.

— Как зовут служанку?

— Мадемуазель Жамен, она побочная дочь Амадиса Жамена, пажа Ронсара.

— Даю пятьдесят ливров в год для мадемуазель Жамен.

— Но, монсеньер, кроме служанки, у мадемуазель де Гурне есть еще кошка.

— Как зовут кошку?

— Душечка Пискунья, ваша светлость.

— Я даю душечке Пискунье пенсию в двадцать ливров, — прибавил его высокопреосвященство.

— Но, монсеньер, душечка Пискунья только что окотилась.

— Сколько котят она принесла?

— Четверых — это большое семейство для вдовы!

— Что ж! Детей такой замечательной кошки нельзя пускать по миру: я добавляю по пистолю на каждого котенка.

Слухи об этой истории разнеслись по всем гостиным, как и молва о другом случае, приключившемся у девицы де Гурне с Раканом, — о нем столько говорили, что я не стану этого повторять. Я предпочитаю рассказать о сердечных привязанностях моего прославленного дядюшки. У него их было множество, не считая близких к нему людей, больших чудаков, доставшихся по наследству герцогине д'Эгийон и моей матушке. Во-первых, это Буаробер, которого кардинал прогнал за то, что он непочтительно отозвался о его пьесе «Мирам». Его высокопреосвященство не допускал насмешек над своими стихами и всем, что было с ними связано. Он (я имею в виду Буаробера) столовался у маршала и, Бог свидетель, какими небылицами он развлекал его в знак благодарности! Я навсегда запомнила некоторые анекдоты, которые меня тогда смешили. В частности, о забавах Ракана, сушившего чулки на головах г-жи де Бельгард и г-жи де Лож, которые он принял за каминную подставку для дров. Я допускаю, что и более внимательный человек мог бы обмануться, глядя на две эти маски вместо лиц — подобных им не было при дворе. Отец веселился, когда ему напоминали об этом, и прибавлял со своей гасконской грубоватостью:

— Поистине, беднягу еще можно было бы простить, если бы подставки для дров разговаривали: ведь эти дамы — сущие трещотки.

После смерти его высокопреосвященства в нашем дворце поселился также старый Лафоллон. Он обращался к Богу с чрезвычайно забавной молитвой:

— Господи! Сделай милость, дай мне как следует переварить то, что я съел с таким удовольствием.

Проказник шевалье де Грамон научил этой молитве восемь — десять детей придворных, и они повторяли ее, полагая, что так положено, и не желая знать никакой другой, до того они были им приучены к ней. Шевалье де Грамон бывал у нас редко — он боялся моего отца, который с ним не церемонился.

— Друг мой, — говорил ему отец, — вот деньги, они нужны вам, чтобы плутовать в игре; в противном случае вы, пожалуй, сделаетесь разбойником с большой дороги, а мне не хочется видеть вас на виселице.

Я упомянула о сердечных привязанностях кардинала Ришелье. Марион Делорм, связь с которой ему приписывали, отвергла Ришелье: она считала его слишком скупым и скучным.

— Я принимала у себя всех знатных людей Европы, — заявила она, — и в моем доме уже не осталось места для этого мелкого святоши.

Кардинал затаил злобу на куртизанку и погубил ее, так что она умерла в нищете, покинутая всеми любовниками, и ее место заняла Нинон, уступавшая Марион в красоте. Герцогиня де Шон оказалась менее несговорчивой, но это едва не обошлось ей дорого. Однажды вечером, когда она возвращалась из Сен-Дени, несколько морских офицеров остановили ее карету и попытались разбить две склянки с чернилами, бросив их в лицо женщины. Нет более надежного способа обезобразить человека, и к нему часто прибегали в пору гражданских войн. Стекло разбивается, чернила проникают в порезы, лицо невозможно отмыть — этим все сказано. Герцогиня так отчаянно отбивалась, что пострадали лишь ее карета и юбки. Сколько раз я мечтала о подобной мести: какая радость лишить соперницу красоты, которой она гордится! Госпоже де Монтеспан чрезвычайно повезло, что условности, сопряженные с моим положением и знатным происхождением, заглушили мое злопамятство; я постоянно встречала эту женщину на своем пути и постоянно бывала побеждена ее красотой. Даже на смертном одре я буду помнить о тех страданиях, какие она мне причинила. Сейчас, когда я пишу эти строки, она по-прежнему красивее меня, невзирая на все ее роды и неистовые страсти. Этому не будет конца!

Моя тетка герцогиня д'Эгийон, в прошлом г-жа де Комбале, по слухам, была самой постоянной любовницей его высокопреосвященства. Эту связь отрицали, но не скрывали настолько, чтобы нельзя было ее обнаружить. Герцогиня д'Эгийон родила от своего дяди четырех детей — двое из них умерли, а двое еще живы. Ее дочь, которой дали хорошее приданое, вышла замуж за некоего дворянина из Перигора, и он заточил ее в домашнюю тюрьму, якобы таким образом оказывая ей честь. Сын герцогини, известный в свете как шевалье Дюплесси, получил титул мальтийского рыцаря непонятно за какие заслуги. Это красивый мужчина, хитрый, как и его отец; мы с ним еще встретимся: разве за мной не охотились все внебрачные сыновья этого столетия?

Господин де Лозен говорил, что вокруг меня вьется целый рой бастардов; с неподражаемым видом он захлопывал дверь перед носом шевалье Дюплесси.

Король Людовик XIII угасал. В конце жизни у него появилась одна причуда — брить своих придворных, и, чтобы не впасть в немилость, всем следовало подчиняться. В ту пору отец еще не был герцогом и страстно желал им стать, поэтому он, угождая королевской прихоти, и не думал прятать свой подбородок. Во время этой процедуры отец развлекал общество своими постоянными побасенками; король рассмеялся, и его рука дрогнула.