– Что молчишь-то? Язык кто оттяпал? – Тупой смешок, обычный для заядлого курильщика кашель, и снова сказочный монолог: – Ну и ладно. Мы люди не гордые. От меня не убудет. Только мой тебе совет, голубушка, коль на волю выбралась – по ее законам и жить приспосабливайся. Тяжело придется, ежели себя выше других будешь ставить.

Так и хочется спросить – откуда такая прозорливость? Но желания раскрывать рот не возникло.

Аккуратно кошусь на развязную собеседницу и не нахожу в ней ничего особенного, самая обычная тетка – толстая, вонючая хамка. Такие обычно без мыла куда хочешь влезут – хоть в душу, хоть в преисподнюю. Ей не больше сорока, но что такое косметика, душ и гигиена в целом, она скорее всего не знает. Стеганая куртка цвета мокрого асфальта едва на ней сходится, а заляпанные грязью ботинки не лучше моих. Но, в отличие от меня, на голове у «дамы» имеется шапка, обычная вязаная черная шапка. Может, не только меня сегодня отправили на волю?

– Не хош разговаривать, не надо. А я люблю поболтать. Всегда легче на душе делается, когда выговоришься. – В голове мелькает вопрос «А я тут при чем?», и будто по волшебству я тут же получаю ответ: – Хорошо, когда есть с кем поделиться. А если нет, то и дереву выговориться можно, небу, собаке, кошке, даже крысы слушать умеют.

Противный смешок, и клуб дыма практически мне в лицо.

– Серьезно говорю. Знаш, сколько за теми серыми стенами этих уродливых тварей? М-м-м, точно больше заключенных.

Ясно. Она тоже появилась здесь, покинув пределы «Касатки».

– А если б они умели говорить… – женщина усмехнулась, – половина персонала враз в клетке оказались бы, такого иногда спьяну наболтаешь, так душу наизнанку вывернешь… На какое-то время даже грызуны исчезают, и яду никакого не надо. Вот так-то.

Судя по всему, мою «собеседницу» абсолютно не смущало мое молчание, а треп просто был в радость, и она без умолку болтала и болтала, не требуя ничего взамен.

– Знаш, как моя прабабка говорила: «Держать внутри дерьмо негоже. Если скопилось – выплесни наружу, а то захлебнешься». А оно-то ведь так и есть. Даже уборные в деревнях время от времени чистят, а чем наше нутро хуже?

Тетка ловким движением избавляется от окурка и начинает копошиться в своей сумочке. Сумочка – единственная приличная вещь в ее гардеробе. Черненькая, блестящая, с двумя ручками, в которую точно не войдет три кило картошки, но пару книг спокойно. Хотя было бы странно, если б эта женщина вытащила на свет божий томик какого-нибудь романа.

В руках женщины появляется целлофановый пакет, и я сначала чувствую кислый запах умершей в прошлом веке еды, а затем вижу носителя этого аромата. Огрубелые пальцы с килограммами грязи под ногтями сжимают чью-то ножку, возможно, на ней когда-то бегала курица, а быть может – утка. В другой руке появляется кусок черного хлеба.

– Хош? – Женщина почти приветливо улыбается и протягивает мне свои лакомства. Едва взглянув на нее, затем на предложенное, я опускаю глаза и все так же молчу, но нос прикрыть не решаюсь. – Ну и зря. Автобус ведь не раньше чем через час, а то и через два явится, а голодный желудок только холод и притягивает.

Тетка с аппетитом принимается поглощать скисшие продукты, но, похоже, ее этот факт не смущает. Я едва успела порадоваться, что хоть на какое-то время ее рот будет занят чем-то, кроме бесполезного трепа, и она перестанет насиловать мой привыкший к покою мозг, но не тут-то было. Вместо клубов дыма, вперемешку со словами, из ее рта теперь вылетали кусочки пищи. Отвратительное зрелище и звуки – чавканье, плямканье, шмыганье носом и бесконечный поток слов.

– Так о чем это я? Ах да, язык ведь нам для чего Господь дал? Думаешь, только чтоб то, что в рот кладем переминать? Ну и дура, значит. Только без обид. Я человек простой, что на уме, то и на языке, а коль судьба свела нас в этот час, то это не просто так. Значит, быть так должно. А почему должно? А кто ж его знает! Только не случайно в наших жизнях многое. Коль ты молчать вздумала, я перед тобой, как перед батюшкой, покаюсь во всем. Кто его знает, когда случай подвернется в церковь сходить?

Мне хотелось убежать, не дожидаясь автобуса, спрятаться от навязанного общества и противного общения, но… Почему-то я продолжаю сидеть на скамье, будто меня приклеил кто. Возможно, дело в том, что очень-очень глубоко внутри мне хочется услышать историю жизни этой бесцеремонной дамы, чтоб доказать себе, что у других и хуже бывает. Хотя вряд ли это возможно.

– Вот что ты делала в «Касатке»? – Женщина нервно стряхивает с себя крошки и вытирает подбородок, по которому стекает сок протухшей птицы, грязной ладонью. – Можешь не отвечать, мне-то какое дело. А я вот расскажу, мне скрывать нечего. Работаю я там уже добрый десяток годков, а до этого десяток сидела. А до этого мне было семнадцать и вагон возможностей – хош за тракториста Макара замуж, хош за конюха Игната, хош дояркой, хош свинаркой. Деревенская я, да все детство мечтала о городской жизни. Чтоб квартира своя, а не двор, загаженный дерьмом, да гектары земли, да бесконечный труд. Ленивой я была… – Сколько ностальгии и тоски в голосе прозвучало, а на губах едва заметная улыбка мелькнула. – Мама с утра до ночи знай одно твердила: «Работай, работай, работай, работай… А то кому ты нужна будешь, неумеха с задом размером с райцентр». А она, судьба-то, по-другому распорядилась.

В этот момент руки женщины опустились и расслабились до такой степени, что мне показалось, будто наполовину обглоданная ножка и сухарь вот-вот окажутся на земле. Но этого не случилось, а случилось то, что глаза женщины начали сиять, а губы посетила самая теплая улыбка, которая только может быть. Сама я давно так не улыбалась. Кажется, вообще никогда.

– Мне шестнадцатый год шел, когда к нам в деревню пожаловала бригада строителей. Молодые парни и мужчины из разных уголков страны были направлены к нам для расширения нашего коллективного хозяйства. По государственному плану они должны были за год построить несколько десятков домов для молодых семей, готовых проживать и трудиться на благо родине в нашей деревеньке. В общем, в одного из них я влюбилась без памяти. Ему было двадцать пять, и мои родители не одобряли мой выбор, а мне было плевать. Красавец с копной каштановых волос, богатырь, знавший миллион шуток и прибауток, трудяга, равнодушный к алкоголю. Как можно в такого не влюбиться? Едва мне исполнилось шестнадцать, мы поженились и уехали строить жизнь к нему, в большой город. Как же мне нравилась та жизнь!

И тут тетка будто опомнилась и снова принялась за свой обед или завтрак.

– Я выучилась на повара, а он продолжал мотаться по стране – куда пошлют, воздвигая десятки домов. Правда, теперь его командировки длились не дольше трех месяцев. У нас была идеальная жизнь. Жизнь, о которой можно только мечтать. И с его родней мне повезло, несмотря на то, что его отец был архитектором, мать простой домохозяйкой, а прежде штукатуром. Отец настаивал на том, что сын должен знать все нюансы строительства изнутри, ведь вся надежда на продолжение династии архитекторов была на него. Но был у них еще и младшенький – лодырь, которых поискать и который даже не пытался стать кем-то в этой жизни. Учился кое-как в университете, в который его отец пристроил, и дальше завтрашнего дня планов у него никогда не было. По большому счету я тоже никогда не рвалась пахать сверх нормы, но одно дело в деревне дерьмо за скотиной прибирать, а другое – в кабинете сидеть, при галстуке.