– Эту? – Чуб передвинула фруктовницу на край стола и удовлетворенно отметила, что на улице уже собралась небольшая толпа зевак, глазеющих на «королеву мировой авиации», восседающую за окном кафе, как в витрине.

– Вот так же Киевица могла сказать Земле: «Отодвинь эту реку, она мне пройти мешает». И Земля говорила: «Эту? Да пожалуйста…» Ты хоть представляешь, КАКАЯ ЭТО ВЛАСТЬ? – округлила ведьма глаза. – Но самой великой Киевицей была Марина. Она не говорила с Землей. Она стала Землей.

– Умерла, что ли?

Акнир с сомнением посмотрела на Чуб:

– Ты слепая, я не знаю, как тебе объяснить. Если уж мама не смогла объяснить это мне… То есть умом я понимала: она не умрет. Мама сольется с природой и станет самой Великой Матерью. Это не смерть… Но с другой стороны, ее все равно ведь не будет. И она никогда не заварит мне чай из синей травы. И не обнимет. И не вернется домой. Как я плакала, как я просила ее отказаться, вспомнить стыдно. Нет, – помрачнела Акнир, – тебе я скажу. Я на колени перед нею встала, умоляла: «Мама, не надо! Давай отменим Октябрьскую…»

– А она?

– «Нет, – говорит, – Трех можно победить только так. Иначе они примирят Небо с Землею». И хоть лбом в стену бейся! Я и билась, – хмуро добавила ведьма, – когда она приказала мне уехать из Города, а потом мне сказали, что вы победили. Город забрал ее тело… Но душу убили вы.

– Вообще-то, – сочувственно сказала Чуб, – мы защищались. Ты тоже себя на наше место поставь.

– Да знаю я! – скривилась Акнир. – Но как я вас ненавидела, как мечтала убить.

– Нормально, – успокоила девушку Даша. – Если бы ты мою мать, я б тебя тоже убить мечтала… А то и убила б. Вообще не знаю, что б со мной было, если б мне сказали, что моей мамы нет.

– А я знаю, – хрипло сказала Акнир. Она залпом допила шампанское, нервно заправила за ухо выбившийся золотистый локон. – Я ходила к ней, – созналась она. – В Прошлое. Я нарушила все запреты, но я пошла к ней, чтобы сказать: вы победили, а она умерла. Я надеялась, она передумает. Но она сказала мне: делай, как я велела. Не вздумай меня возвращать. Единственный способ уничтожить ее сделать это, пока она слаба. Призови Трех на Суд между Землею и Небом. Так я и сделала. Меня послушали и назначили Суд. Я могла бы убить ее… Но разве это вернуло б мне маму? И я не стала ее убивать.

– Ее, в смысле, Машу? – догадалась вдруг Чуб. – А почему твоя мама хотела убить именно ее? Почему не меня, например? Не Катю? – даже как-то обиделась она.

– А вас-то зачем? – удивилась девчонка. – Только слепые убивают без надобности. Достаточно уничтожить ее, и Трех не будет.

– Без любой из нас Трех не будет, – резонно заметила Чуб, беря в руки шоколадную сестру милосердия.

– Не скажи, – не согласилась Акнир. – На все ваши подвиги вас толкала она. Она всегда вела вас вперед: уговорила принять силу и отказаться от нее, перебраться сюда, отменить революцию… Стоило ей исчезнуть – вы превратились в обычных людей. Скажи, разве за шесть лет без вашей умопомрачительной Маши вы совершили хоть один подвиг?

– Конечно, – бодро начала Даша Чуб. – Как только мне С-20 сварганят…

И осеклась.

Растерянно посмотрела на свой хрустальный бокал, на сладкую сестру милосердия, согбенную головку которой она как раз собиралась откусить… Продавать в Киеве столь непозволительную для военного времени роскошь, как выпечка, торты и пирожные давно запретили специальным указом: с начала войны в стране царил жесточайший сухой закон. Но, услыхав Дашин капризный заказ: «Хочу шампанского! Я пью только Голицынское. Подай всем за мой счет!» – официант лишь улыбнулся кутящей «гордости Киева» всепонимающей улыбкой. На протяжении войны бесчисленные поклонники «национальной святыни» исправно снабжали ее спиртным и конфетами, духами и шелковыми пижамá. Люди, топтавшиеся за окном кафе, улыбались Изиде, восторженно тыча в нее пальцами – они считали ее героиней… Спасительницей отечества!

А она сидела в кафе, пила у них на глазах запрещенное шампанское, ела шоколадных солдат и разглагольствовала о том, что пойдет воевать, как только получит подходящий боевой самолет. В то время, как настоящий «король» – ее друг и учитель Петр Нестеров – три года как лежит в земле Аскольдовой могилы.

«Что с тобой, Ветер? Ты словно перестала видеть мир вокруг».

– За революцию!

– За новые времена!

Дашино насторожившееся ухо уловило звон хрусталя. Неподалеку от них, за круглым мраморным столиком, сидела семейная пара. Сытый господин, изысканная дама с лисой на плече. В руках у них были бокалы. И Чуб резанула наивность, с которой эти два буржуа пьют за новые времена, те самые, что всего год спустя придут и раздавят их.

Как они представляют себе это новое будущее? За какие свои иллюзии поднимают бокалы?

– Изида Андреевна! – господин увидел, что Даша смотрит на них. – За революцию! Мы все ее ждем!

– Ждете? – повторила Даша чуть слышно.

– Конечно! – подхватила дама с лисой на плече. Она была белокура, очень молода и красива. От нее шел нежный запах фиалок и мятных конфет. – У меня на душе так чудесно, так радостно, будто все плохое навеки ушло: проклятая война, нелепая монархия. И теперь впереди только чудесное, радостное… Едва царь отрекся, я поняла – нас ждет что-то совершенно новое, что-то прекрасное! Небывалый, невиданный мир… Уж скорей бы!

Чуб резко отвернулась. За столом у двери собралась компания каких-то юнцов. Поймав Дашин взгляд, один из них вскочил на ноги и послал Изиде воздушный поцелуй. Остальные поддержали его громкими возгласами.

– Изида, прекрасная, поцелуйте меня. Может, завтра я уйду на войну… – он засмеялся – он не верил в свою смерть.

Пахнущий нежными духами и шоколадом швейцарца Семадени, раззолоченный куполами церквей и наивной верой в прекрасное будущее беззащитный дореволюционный мир не подозревал, что скоро умрет. Но она – его первейшая звезда, героиня – знала. И остро, толчком, Даша ощутила одновременно поджелудочный стыд и материнскую ответственность за весь этот мир, которому не на кого больше надеяться.

Маша отказалась спасать его, а Катя побежала за ней…

Укачанная годами Дашина память проснулась от резкого толчка событий и разом выбросила все приключения, дебаты, события. Маша Ковалева заговорила, заспорила с ней, словно это было вчера. Чуб вспомнила Машу – затюканную студентку педагогического вуза, трусливо шарахающуюся от незнакомых людей. Вспомнила Машу – упрямую, убеждающую их отменить революцию. Их немыслимо добрую Машу, для которой пятьдесят миллионов жертв никогда не были бескровною цифрой, для которой чужая боль никогда не была чужой. Чуб вспомнила Машу наивную, Машу смешную…

И Машу несчастную, потерявшую все!

– Знаешь, Акнир, – с пафосом огласила она, – Машка, быть может, самым лучшим человеком на свете была… Была да вся вышла! И ее можно понять. Говорю под огромным секретом: у нее любовь большая была, и она ребенка ждала… Это нам с Катькой классно, что время стоит: мы тут не стареем, не седеем, можем жить вечно. Но с другой стороны, у нас ни волосы, ни ногти тут не растут и детей у нас тут быть не может, потому что время для нас стопанулось. А Маша, когда Отмену затеяла, на второй неделе беременности была! Прошло шесть лет, а она все на второй неделе беременности… Понимаешь теперь, почему она рвется назад? Там, в настоящем, она родить его сможет. Вот на этом она и сломалась. Но мы и без нее обойдемся. Я и без нее собиралась идти воевать. Три года собиралась – хватит! Нахвасталась, назвездилась. Спасти царя могу лишь я? Я и спасу! Ты говорила, что сделаешь все, чего мы не попросим? Так вот, я согласна. Но с условием: Машу не трогай!