Современники же и потомки отнеслись к этой работе молодого Фонвизина скептически: его непримиримый критик, родной брат сотрудника Коллегии иностранных дел и неприятеля Фонвизина Василия Семеновича Хвостова Александр Семенович Хвостов в своем стихотворении «К творцу послания, или Копия к оригиналу» ядовито высмеивал неточности перевода, а создатель первой биографии писателя Петр Андреевич Вяземский не мог отыскать в нем ни одного хорошего стиха. Сам Фонвизин называл свой труд «грехом юности», которым он был недоволен уже в начале 1760-х годов. В самом деле, фонвизинская версия не может дать представления о поэтической мощи оригинала, а некоторые стихи неуклюжи и откровенно смешны. Например, «Сражаясь, побежду, Альзиру защищая» или «Убийством утомясь и крови напившися, / В глубокий сон теперь тираны все вдалися». Кажется, в своем переводе «Альзиры» Фонвизин следует не только за Вольтером, но и за автором первых русских трагедий Александром Петровичем Сумароковым, с творчеством которого он был знаком лучше большинства своих современников. Так, подбирая наиболее подходящие для своего творения рифмы, он обращается к опыту старшего и не всегда расположенного к юному Фонвизину собрата по перу. Например, использованную молодым переводчиком рифму христианство-поганство «северный Расин» Сумароков впервые употребил в своей трагедии «Гамлет» (1748): узнав о противоестественном стремлении женатого на королеве Гертруде датского короля Клавдия вступить еще в один брак, на этот раз с Офелией, возлюбленная принца Гамлета восклицает: «Наш царь? Супругом мне — иль мы живем в поганстве? / Како бывало то доныне в христианстве? / Закон нам две жены имети вдруг претит».

Как бы ни слаб и ни неточен был перевод, как бы ни потешался граф Хвостов над ошибкой Фонвизина, перепутавшего слова «sabre» (меч) и «sable» (песок), как бы критически ни оценивал эту работу сам Фонвизин, нельзя забывать, что перевод «Альзиры» появился лишь через два года после того как юный автор занялся французским. Как ученическая работа, русская «Альзира» выглядит в высшей степени сносно, но лишь как ученическая: в отличие от дважды переиздававшегося перевода басен Хольберга, увидеть перевод трагедии Вольтера напечатанным Фонвизин не желал никогда.

Надо полагать, что к творчеству Вольтера Фонвизин обратился не случайно: в 50–80-х годах XVIII столетия Вольтер был одним из самых популярных и постоянно переводившихся в России авторов. В академическом журнале «Ежемесячные сочинения» выходили его философские повести, «Поэму на разрушение Лиссабона» перевел друг и критик Фонвизина И. Ф. Богданович, перевод «Почерпнутых мыслей из Экклезиаста» был выполнен М. М. Херасковым, трехтомное «Собрание сочинений» Вольтера в 1785–1789 годах издал состоятельный литератор и преданный поклонник его таланта И. Г. Рахманинов, на протяжении многих лет в переписке с фернейским мудрецом состояла императрица Екатерина II. Работа Фонвизина дополняет длинный перечень русских переводов Вольтера, а провозглашаемые героями «Альзиры» принципы гуманизма и терпимости для России 60-х годов XVIII века были актуальными и востребованными.

В начале 1763 года счастье Фонвизина было полным: он делает успешную карьеру, находит время для литературных переводов и при этом живет в Москве, среди близких людей. По случаю коронационных торжеств с осени 1762 года двор находится в старой столице, и Фонвизину нет нужды расставаться с родными. Однако летом 1763 года идиллия заканчивается, первые лица государства возвращаются в Санкт-Петербург, и молодой переводчик Коллегии иностранных дел вынужден отправиться следом за своими новыми начальниками.

Естественно, перемены в судьбе юного офицера были ожидаемыми, но от этого не менее печальными. Как знать, будь для Фонвизина столичная жизнь «интересной», а значит — доставляющей удовольствие, разлука с домашними не ощущалась бы столь остро, а одиночество не было бы столь тягостным. Ведь для юноши с «чувствительным сердцем» каждое новое знакомство должно становиться «основанием» «или дружбы, или любви» («…ou de lʼamitie ou de lʼamour», — как выражается пылкий Фонвизин в одном из первых своих писем, отправленных домой из столицы), а в Петербурге это едва ли возможно. Грустного мечтателя окружают либо «солдаты» из кадетского корпуса, либо «педанты» из Академии наук, и тех и других Фонвизин сторонится, скучает и всем сердцем тянется к своему единственному другу — старшей сестре Феодосии.

В дружеских письмах к «любезной сестрице» Денис предельно откровенен: рассказывает про свою не всегда объяснимую грусть, про незначительные недомогания, просит ее не возводить на него напраслину, не сомневаться в его искренности, не бросать писать стихи и, естественно, шутит. Причем шутит в лишь ему присущей манере: сначала с самым серьезным видом клянется быть степенным, затем чрезвычайно патетически рассказывает о впечатлении, произведенном на него французской трагедией «Троянки» («Слезы еще и теперь видны на глазах моих. Гекуба, лишающаяся детей своих, возмутила дух мой. Поликсена, ее дочь, умирая на гробе Ахиллесовом, поразила жалостью сердце мое…»), сразу после этого неожиданно предлагает на всех них плюнуть и, дурачась, признается в желании написать собственную трагедию («Я сам горю желанием писать трагедию, и рукой моей погибнут по крайней мере с полдюжины героев, а если рассержусь, то и ни одного живого человека на театре не оставлю»).

Внешне же столичная жизнь молодого человека из хорошей семьи и со связями складывается весьма благополучно. В письмах Фонвизина из Петербурга постоянно упоминаются многочисленные родственники и знакомые семьи Фонвизиных, вице-канцлер Александр Михайлович Голицын, его брат Михаил Михайлович, коллежский советник Михаил Васильевич Приклонский, князь Алексей Никитич Путятин, дядюшка Николай Алексеевич Дмитриев-Мамонов. Все они любят молодого насмешника, очень его «ласкают» и спешат сообщить домашним пустяковые, на взгляд стороннего наблюдателя, но чрезвычайно важные для любящих родителей и способные не на шутку их разволновать новости. «Алексей Никитич напрасно сказал вам, что я худ, — пишет Фонвизин растревоженным этим известием „милостивому государю батюшке“ и „милостивой государыне матушке“ 18 сентября 1763 года. — Мне кажется, я все таков же, как был». Письма, адресованные родителям, обязательно заканчиваются основательно составленным перечнем людей, передающих поклон почтеннейшим московским жителям Ивану Андреевичу и Екатерине Ивановне Фонвизиным, и людей, которым кланяется сам Денис Иванович: «P. S. Василий Алексеевич Кар (через десять лет генерал-майор, оказавшийся неспособным противостоять Пугачеву, добровольно отказавшийся от командования и навлекший на себя гнев императрицы. — М. Л.) приказал вам написать почтение. Он не больше пробудет здесь десяти суток. P. S. Милостивой государыне тетушке Анне Васильевне приношу мое почтение и с днем ангела поздравляю, и братцу поклон. P. S. Милостивому государю дядюшке Матвею Васильевичу и милостивой государыне тетушке Анне Ивановне засвидетельствую нижайшее почтение. Государыням моим сестрицам и братцу приношу покорнейший поклон».

В это же время Фонвизин сходится с вольтерьянцем, воспитанником Московского университета, а в 1763 году — офицером Преображенского полка, сыном обер-прокурора Священного синода, поэтом, переводчиком и драматургом (автором несохранившейся комедии «Любовник в долгах», по словам современника, «комедии прямо российской, осуждающей главные наши пороки») князем Федором Алексеевичем Козловским. Литературное наследие молодого вольнодумца совсем невелико, однако хорошо известно и почитаемо видевшими в нем большой талант современниками. В своих «Записках» знаменитый Державин вспоминал, что в молодости он упражнялся в «кропании стихов, стараясь научиться стихотворству из книги о поэзии, сочиненной г. Тредиаковским, и из прочих авторов, как гг. Ломоносов и Сумароков. Но более ему других нравился по легкости слога г. Козловский». В письмах 1763 года Фонвизин ничего не говорит о литературных занятиях своего нового приятеля, но постоянно рассказывает о их совместном времяпрепровождении: «Князь Козловский ко мне тогда приехал и… возил меня в академию», «обедал у меня князь Ф. А.», «от скуки сидели у меня князь Ф. А. Козловский да Dmitrewskoi», «вчера обедал у меня князь Ф. А. Козловский, и после обеда поехали мы с ним в аукцион». Князь Алексей входит в круг ближайших друзей и советчиков Фонвизина: расхваливая стихотворения Феодосии, он обещает показать их «трем особам», которых любит, «а именно: А. И. Приклонск. (жене Михаила Васильевича Приклонского Анне Ивановне Приклонской. — М. Л.), князю Ф. А. Козловск. и еще Василию Алексеевичу Аргамакову» (в скором будущем мужу сестры Феодосии), прозу же Фонвизин показывает только Козловскому. Правда, дружба двух литераторов продлится не долго: по наблюдению исследователей, уже в 1764 году имя Козловского исчезает из писем Фонвизина, в 1769 году на короткое время они сойдутся вновь, но в 1770 году молодой офицер погибнет в знаменитой Чесменской битве. О павшем поэте-воине напишут его друзья, В. И. Майков в стихотворном письме «О смерти князя Федора Алексеевича Козловского, который скончал жизнь свою при истреблении турецкого флота российским, быв на корабле „Евстафии“» и М. М. Херасков в поэме «Чесменский бой», но не Фонвизин.