от матери Мокоши врученное, стойкое, подобно небесному сиянию, прозреваемому и в ночи. Но, может, именно в ночи особенно остро и принимаемо сердцем. А когда волхв уходил и вместе с ним старые воины, и во Владимире, хотя внешне неприметно, страгивалось, и он, оттеснившись в тихий угол и присев на крытый оленьей кожей прилавок, закрывал глаза и мысленно видел поднявшегося из давнего, таинственного, грозного, а вместе и дивно ласкового, так что и самое слабое прикосновение к нему влекло за собою ничем не сдерживаемое смешение чувств: от робости до сильной радости, какой он, рожденный от ключницы, прислуживающий на княжьем дворе и нередко жестоко и неправедно обижаемый братьями, никогда не испытывал. Он видел рослых русоголовых воинов в длинных зверьих плащах с блестящими застежками, даже и в ночи приметными, подобно сверкающим мечам. Воины шли по узкой горной тропе, ведя в поводу нетерпеливо всхрапывающих скакунов, их было много, так много, что рождалось ощущение, что они облепили все чуждые русскому глазу горы, подпирающие высокое небо. Кажется, именно тут была сооружена лестница, по которой небожители время от времени спускались на землю и вершили потребное могучему Роду. Но вот русские воины одолели горы и спустились в долину, широко и вольно раскинувшуюся близ грохочущего в непогодье моря, оно уже в те поры называлось Русским, а там их поджидало воинство грозного восточного царя, про него от чужедальних гостей они слыхали, что владения его не обежишь и за седмицу весен хотя бы и на быстроногом скакуне. И случилось сражение, какого еще не знали здешние места. Русские воины одолели и растеклись по ближним и дальним землям. Многомудрый волхв говорил, что в те поры пророк Иудейский восклицал в страхе:

— Идут из дальней страны осаждающие и криками своими оглашают города Иудеи, и скоро не будет в них ни одного жителя.

Велика сила стародавних племен, быстры их лохмоногие кони, не ведающие устали, не пробиваемы щиты кожаные, оттого и ныне, слушая старого сказителя, на сердце у Владимира делалось просветленно, и все, что угнетало, чуть отступило и уже не было давяще и горько.

3.

Могута, светлый князь, нуждался в помощи, нет, он был здоров, ни в одной мышце его большого сильного тела не ощущалось слабости или замедленности, вялости, он нуждался в другой помощи, ее он мог получить только у Богомила, и ныне спешил к нему… Он шел по лесу привычно для жителя деревлянской земли мягким украдливым шагом, когда даже сухая осока не сломается, не восшевелит под босой ногою. Высоко в зернисто-синем небе сияло солнце, и Могута невольно прищуривался, когда, выйдя из глухого, почти недвижного затенья, был освещаем узкой, ослепительно яркой небесной полоской. Она, впрочем, держалась недолго, и по мере того, как шел Могута, истачивалась, пока и вовсе не исчезла.

Мрачен деревлянский лес, и это от его первоначального предназначения, ведомого лишь жителю сей земли, да и то как бы не сполна, с краю… Но и этого достаточно, чтобы сказать с трепетным придыханием в голосе:

— О, Боги, сколь ничтожен я и слаб!

Но то и дивно, что, изрекши так, человек точно бы освобождался от давящего, выпрямлялся, и взор его светлел. Тут все совершалось противно искони меж людей укоренелому правилу. Но что есть правило, как не стародавняя привычка следовать однажды обретенному? Разве не одни и те же законы правят миром небесным и земным?.. Отчего же тогда сиятельность неба вдруг да и станет чужеродна земной жизни, на поте и крови Божьей твари поднявшейся? Где грань между ними? Определена ли она в каком-либо издревле существующем установлении?

Люди, в здешних местах обитающие, подстать деревлянскому лесу, угрюмоваты, крепки телом, коль повстречаешь кого из деревлян на таежной тропе, легкого на ногу, простоволосого и в зимнюю пору, с посверкивающим бронзовым блеском обручем, тугой змейкой перетянутым на голове, да с топором на длинном блестящем черенке под темным, из зверьей кожи, плащом, у пояса, то и заробеешь, и шаг сделается вял и нечеток. Но и то ладно, что не во всякую пору сей топор вознесен над головой чужеродца, тому нужна немалая подвига, чтоб осерчал деревлянин и чтоб в лице почернел подобно отчему лесу. Было так и в ближнее время, когда пришел в деревлянскую землю стольный князь Игорь со дружиною, и не с добром пришел, со злой утайкой, почему и был предан смерти лютой. Иль ходят вброд дважды по одной и той же воде?

Черен лес, сине благодетельное небо, зелена трава. И не поменяться сему до веку, хотя бы и минула тьма лет. Да что есть тьма в сравнении со стародавним обычаем, который в сердце у деревлянина? Смеет ли хотя бы и наисильнейший растоптать его копытами боевых коней?.. Пусть трижды туга — тоска-печаль пройдет по отчей земле, не быть посрамлену древнему обычаю, всяк, сдвинувший его, да будет суровою метой мечен, пока не иссякло в племенах, пока не обратились они в пыль, не затерялись в земных просторах, подобно тем народцам, о которых ныне только в мудром слове волхва и услышишь.

Душевная туга гнала, подстегивала Могуту, непонятная даже в ближнем его окружении: силен духом князь, ни разу не был замечен в отступе от думы, что держалась в голове, не терялся, не прятался за чужую спину и в худшую для себя пору. Так что же случилось со Светлым по роду — не по великому стольному становлению князем? Право, он и сам не сумел бы ответить. Мучившее его, истаптывающее душу, скорее, тайного свойства. И началось это, все в нем всколыхнувшее, не сегодня и не в прошлую седмицу, раньше, и по первости едва примечалось, так что легко можно было отмахнуться от не очень докучливого чувства, отыскав себя в деле. Но с летами как бы из ничего возникшее чувство все укреплялось хребтиной, и скоро сделалось так, что нипочем не разминешься с ним. Но и тогда Могута не сразу решился пойти к старому волхву, отодвинувшемуся от земного края.

— Я ждал тебя, сыне, — сказал Богомил, когда Могута осторожно, цепляясь руками за холодные камни, едва ли не ослепнув по первости, спустился к нему в пещеру. — Я видел, как ты шел зверьей тропой.

В том месте, где, опершись спиной о сырую, с мшистыми желтыми пятнами, скальную стену, сидел на округлом камне старый волхв, было светло, невесть откуда проникавший свет ровно и спокойно и как бы даже с тайным удовольствием, коль скоро ему подвластно и