Виктор КОЖЕМЯКО. Скажите, Вадим Валерианович, как получилось, что вы, известный литературовед, стали историком?

Вадим КОЖИНОВ. Да, в последние годы я занимаюсь в гораздо большей степени историей, чем собственно литературоведением. Поначалу это и для самого меня было неожиданностью, что я вдруг «провалился» в историю. Впрочем, замечу — в историю, которая порождает литературу. Часто говорят, что литература отражает историю. Мне кажется, история скорее порождает литературу как свой, если угодно, высший плод. И, признаться, я понял, что это меня всегда в высшей степени интересовало. И в какой-то момент захватило целиком. Я писал книгу о Тютчеве в 70-е годы. Когда я ее написал, вдруг увидел, что книга — на три четверти об истории, а не о литературе. Как-то само собой это получилось. Это было тогда не сознательное решение, а действительно как бы само собой произошло. И мне это кажется наиболее плодотворным.

Вик. К. Ну а такая фундаментальная книга «История Руси и русского Слова», как возник ее замысел?

Вад. К. Я считаю: думать о будущем можно, только обращаясь в прошлое. Это довольно простое соображение. Когда мы обращаемся в прошлое, причем чем глубже, тем лучше, мы как бы видим тот вектор, ту направленность, которая ведет к нашему времени. И только исходя из осознания, из выявления вот этого приходящего из веков вектора, можно правильно оценить происходящее в сегодняшнем дне и более или менее надежно предполагать, что будет в будущем.

Вик. К. Насколько я знаю, пятнадцать лет вы трудились над этой книгой. Проделана колоссальная работа, что видно уже по тому огромному перечню источников, на которые ссылаетесь. Я согласен с вами: любого человека, интересующегося историей, наверное, привлекает не только воссоздание прошлого как такового, но и то, что можно извлечь из пережитого для более глубокого, более верного понимания сегодняшнего и завтрашнего дня. Скажите, что вы извлекаете в первую очередь?

Вад. К. Скажу так. Сейчас люди деморализованы тем, что в стране такой страшный кризис, упадок, многим кажется, что она погибает… Я человек, далеко уже не молодой и не стану бодро говорить, что очень скоро все будет прекрасно, великолепно. Но, если исходить из уроков истории, если действительно всерьез изучить тысячелетнюю историю России, станет совершенно ясно: не раз уже Русь была как бы на краю гибели: и многие люди, я бы даже сказал — большинство людей, которые хоть как-то мыслили и рассуждали, приходили к выводу, что все, страна кончилась… Так было и в период монгольского нашествия, так было и в Смутное время, так было и во время реформ Петра I, когда очень значительная часть народа считала, что пришел антихрист, настал апокалипсис, конец света. Так было, разумеется, и после 17-го года. Можно привести суждения очень серьезных, очень умных людей, которые прямо утверждали, что все гибнет, России пришел конец и никогда ее больше не будет.

Так вот: я попытался понять, почему, собственно, это происходило. Дело в том, что нет другого примера, если взять основные страны мира — хоть западные, хоть восточные, — нет примера вот таких неоднократных «полных крахов». Я очень серьезно над этим думал и пришел к определенному выводу.

Разумеется, всякого рода терминология имеет относительное значение, но, думаю, те термины, которые я предложу, имеют право на существование и что-то проясняют. Я бы сказал, что Россия — страна идеократическая, то есть она основана на власти идеи. В свою очередь страны Запада можно назвать, тоже используя древнегреческие корни, номократическими, от «nomos» — закон, то есть власть закона. А страны, допустим, Востока можно назвать этократическими, опять же от древнегреческого слова «ethos» — обычай, власть каких-то обычаев, которые действуют в течение тысячелетий.

Вик. К. Значит, эти понятия стали для вас своего рода разграничительными?

Вад. К. А вы посудите сами. В России ведь, прямо надо сказать, с законами дело обстояло всегда не так, как на Западе. Хотя есть люди, которые только и думают, что вот, когда у нас будут такие же законы, как на Западе, такая же законность, тогда, мол, все будет хорошо. И, кстати, обычаи тоже — приходится признать, что у нас нет такого твердого, неукоснительного следования людей каким-то обычаям, складывавшимся веками, как, скажем, в азиатских странах.

Вик. К. Так что же такое в вашем понимании идеократическая страна? Если конкретнее раскрыть это…

Вад. К. Вне всякого сомнения, страна, которая, условно выражаясь, держится на идее, это рискованная страна. И вот этот риск, на мой взгляд, ясно выразился в тех беспрецедентных крахах, развалах, которые наша Родина неоднократно переживала.

В то же время я убежден, что именно в силу этой огромной власти идеи Россия подчас совершала неслыханные дела. Достаточно вспомнить факты, которые общеизвестны, но, по-моему, до сих пор не вполне осмыслены.

Вот на протяжении того тысячелетия, которое существует Россия — ну, если точнее говорить, 1200 лет, — было три попытки завоевания мира, порабощения его мощными, сильными завоевателями. Это монгольское нашествие, которое должно было покорить именно весь мир, как сформулировал, не без блеска, Чингисхан: «Нам принадлежит все, куда только могут доскакать копыта монгольских коней». Это Наполеон. Это, наконец, Гитлер. И никто не может спорить с тем, что все эти три гигантские попытки завоевания мира потерпели крах не где-нибудь, а в России, в той самой России, которая, как сказал Некрасов, и могучая, и бессильная. Вот в какие-то моменты становится необыкновенно сильной!

Вик. К. Действительно, трудно спорить. Факты есть факты, и они требуют всестороннего осмысления.

Вад. К. Глубоко убежден: как раз то, что можно назвать идеократической природой России, и дало ей такую необоримую силу.

Есть, правда, совершенно ложные, фальсификаторские суждения. Ну, допустим, такие, что Наполеона погубили русские пространства и русский мороз. Эта концепция была выдвинута потерпевшими крах наполеоновскими вояками в свое время и, как ни дико, существует до сих пор. Но она существует только для тех, кто не знает реального хода войны.

Дело в том, что Наполеон, который, можно сказать, в Бородинском сражении не победил, но и не потерпел поражения, вошел в древнюю столицу России — это все так. Но прошло не так много времени, и 12 октября он оказался под Малоярославцем, где были сосредоточены русские войска и куда он шел, чтобы с этими войсками расправиться. Тем не менее там он потерпел полное поражение. И никакого мороза не было! Были еще относительно теплые дни в начале октября, в дневнике одного из ближайших сподвижников Наполеона показано, что только 3 ноября выпал первый снег. Более того, 2 ноября Наполеон сказал, — есть такая запись, запись человека, который слушал то, что ему говорил император, — он сказал, что вот нас все пугают, как малых детей, страшной русской зимой, а температура, говорит, не ниже, чем в Фонтенбло, то есть в его резиденции под Парижем. Только тогда, когда огромная армия Наполеона уже беспорядочно мчалась из России со скоростью 20 километров в день, — по тем временам, без всякой техники, это немалая скорость, — только тогда наступили морозы, которые действительно французскую армию доконали. Это правда. Но начала-то она бежать на Запад значительно раньше, когда никаких морозов не было!