Примерно через месяц таких «отношений» Оксана понимала, что всё зашло слишком далеко и что пора бы уж определяться с датой свадьбы. Какое-то время она молча ждала предложения от избранника. Потом начинала сердиться. А потом, в один прекрасный день, высказывала ничего не подозревавшему посетителю библиотеки всё что накипело… Больше тот не появлялся в библиотеке никогда.

А бывало и иначе: замеченный Оксаной посетитель сам обращал внимание на симпатичную библиотекаршу. Бывало, он с ней заговаривал и перекидывался время от времени парой фраз. Два или три раза случалось даже так, что объект воздыханий предлагал Оксане вместе поужинать.

Но через месяц всё равно происходило то же самое: Оксана, уставшая ждать от судьбы милости, а от любимого – предложения руки и сердца, делала предложение сама – напористо и резко, и заодно высказывала всё что думает о столь нерешительных мужчинах.

И тут-то выяснялось, что он, например, женат. Или просто не готов к таким серьезным отношениям. Или ему срочно, вот прямо сейчас, нужно уехать. В другой город и навсегда.

– Мерзавец! – рыдала потом Оксана уже дома и, за неимением любовных писем, страстно рвала его формуляры, специально для этой цели принесённые из библиотеки. – Верле́на он читал! После всего, что между нами было!

– Ну, Оксаночка, – утешали её родители, – ты ведь у нас такая красавица. И такая молодая ещё. Ты ещё влюбишься, выйдешь замуж…

– Нет! Никогда! Никогда больше я не полюблю мужчину! – решительно объявляла Оксана, вновь затягивала волосы на затылке в привычный узел, влезала в удобный растянутый свитер и с этого дня опять ходила на работу с таким видом, будто весь мир её смертельно обидел.

А через месяц-другой в библиотеке появлялся новый симпатичный посетитель, и Оксана разом забывала все былые удары судьбы и любовные раны.

* * *

Всего этого Люба, конечно, не знала.

Нюся объяснила ей кратко:

– Ну, у Оксанки когда новая любовь, она тогда надевает бусы и красивая делается. А потом снимает бусы, рыдает и бумажки рвёт. Ну её, в общем, эту Оксанку. Соколовский-Квартирный в соседней комнате живёт.

В соседней комнате стены были заставлены стеллажами с книгами. Окно было задернуто тяжёлыми тёмными шторами, так что дневной свет сюда почти не проникал. На полу лежал толстый мягкий ковер шоколадного цвета. Мебели здесь было совсем немного: пара уютных кресел да старинный маленький письменный стол («конторка», – пояснила Нюся), на котором очень странно смотрелся раскрытый ноутбук. Ещё одним пришельцем из другого мира казался вертящийся мягкий офисный стул перед конторкой.

– Эй! Соколовский-Квартирный! – громко позвала Нюся. – Мы в гости к тебе!

– Тут я, тут, – проворчал Соколовский-Квартирный, появляясь будто из ниоткуда.

Он выглядел именно так, как Люба всегда представляла себе домовых: крохотного роста мохнатый старичок, деловитый даже на вид. У него была длинная окладистая седая борода, которую он время от времени любовно оглаживал, морщинистое лицо, карие глаза и лохматые седые брови. Надо лбом Соколовского-Квартирного блестели залысины, а на висках волосы топорщились в разные стороны. Одет он был в короткие коричневые брюки и длинную меховую фуфайку. При этом его ноги – обычные человеческие ноги, разве что с чуть длинноватыми пальцами, – были, как и у Нюси, босыми.

– Нечего так кричать. Пошли под стол.

* * *

Соколовского-Квартирного никто никогда не звал просто по имени. Да он, собственно, и забыл уже, было ли оно у него когда-нибудь – имя.

Всё дело в том, что домовые и квартирные живут до тех пор, пока стоит их дом. Стоит триста лет – живут триста. Если люди, уезжая, позовут домового с собой, то он переезжает на новое место жительства и продолжает хозяйничать уже там. Опять же – пока дом не рухнет. Если снова не позовут.

Соколовский-Квартирный родился очень-очень давно, когда был построен большой барский дом в родовом поместье Соколовских. Многоквартирных домов тогда, пожалуй, ещё и на свете-то не было. Он жил на кухне, за печью, как и полагается домовому. В те времена окрестные домовята из крестьянских изб звали его почтительно – Старший Хозяин. Он присматривал за кухарками, за бесчисленной дворней, нянчил детей, заплетал гривы породистым коням в барской конюшне – и всё это, конечно, совершенно незаметно для живущих в усадьбе людей. Поместье было справное, сытое, всем в нём жилось неплохо, и Старший Хозяин жил себе привольно.

А потом однажды случилось что-то странное. Стало разом шумно и страшно. Люди уезжали из родового имения в спешке, прихватив с собой вполне случайные вещи: оставив в старой усадьбе половину фамильных драгоценностей, почему-то сложили в развинченную коляску старый зонт, пару стульев, маленькую конторку резного дуба и куклу с льняными волосами. Из челяди барин с супругой с собой забрали старшую кухарку да нянечку – за двумя малышами-барчатами присматривать. Старуха кухарка, прежде чем сесть на закорки коляски, лихорадочно металась по кухне в поисках пяти рублей, заначенных «на чёрный день» в глиняном горшочке, да так и не нашла. А перед уходом, обернувшись, сверкнула вдруг глазами весело и лихо, да и выкрикнула в потолок куда-то заветное: «Хозяин! А поехали с нами!»

И Старший Хозяин поехал.

Было ему трудно, и было ему страшно. Несколько следующих лет он старался не вспоминать вовсе. А потом вроде бы всё утряслось – устаканилось, – как приговаривал сам домовой, как-то потихоньку. Только вот барин Соколовский от всех волнений и потрясений однажды взял да и помер. Барыня тогда пожала плечами и сказала: «А мне потрясаться некогда. У меня дети растут!» – и устроилась судомойкой в заводскую столовую. Где-то во всей этой суматохе потерялась сначала нянечка, потом от тифа умерла верная кухарка…

Старшему Хозяину непросто было прижиться в советской коммунальной квартире. По старой запечной привычке он попытался было поселиться под примусом в общей кухне, да быстро обнаружил, что там малого народца уже полным-полно собралось. Каждый второй из жильцов огромной коммуналки, тянувшейся во весь этаж, привёз с собой своего домового. Вот и жались они на кухне – очень несчастные, лохматые, со свалявшейся шерстью, все как один со слезящимися от газа глазами и вечным насморком. В коммуналке водились в изобилии клопы и тараканы, оттого домовые ещё больше усыхали и чихали аллергически.

«Птьфу!» – сказал бывший Старший Хозяин и ушёл жить в комнату Соколовских, под чудом уцелевшую во всех передрягах конторку резного дуба… А на вопросы зачуханных местных домовых представлялся просто: «Соколовский. Ныне квартирный». Так и стал Старший Хозяин Соколовским-Квартирным.

А дубовая конторка и сейчас ещё стояла в кабинете старшего Соколовского – уже внука того, что бежал когда-то из родовой усадьбы. Старый домовой мог бы рассказать ему о двойной задней стенке третьего выдвижного ящика письменного стола, но векселя, хранившиеся там, давным-давно потеряли силу, да и Соколовский-Квартирный слишком хорошо знал, что полагается, а что не полагается хорошему домовому.