— Чье ты, дитя? — спросила она, наклонившись ко мне из окошка кареты и цветком, что держала в руке, отводя спутанные волосы с моего лба.

Ее итальянский звучал с почти светской изысканностью, но по акценту я смогла определить, что она француженка. Ей было приятно, когда я ответила на ее родном языке — во всяком случае, сбивчиво попыталась. Заезжие французы часто появлялись в нашем селении, чтобы осмотреть церковь и взглянуть на цыганскую ярмарку. Тома и Розина, которые умели просить подаяния и торговаться на нескольких языках, научили и меня кое-как изъясняться на просторечном французском, чтобы я могла клянчить милостыню у богатых туристов. Собственно, моя обычная речь представляла собой смесь всяческих языков, какие только могли пригодиться, чтобы выпросить монетку у путешественника. Люди знатные находят забавным, когда оборвыш цыганенок лепечет на их языке.

— Мой отец на войне, — нашлась я, — Он благородный принц.

— В самом деле? В это можно поверить. Ты выглядишь как королевское дитя.

Я зарделась, взволнованная подобным комплиментом. Тома, прислушивавшийся к нашему разговору, мгновенно воспользовался случаем.

— Крошка каждую ночь ложится спать голодной, миледи. Зимой мерзнет.

— Правда? Ты ее опекун?

— Отец, миледи.

— Она говорит, ее отец на войне.

— Ребенок выдумывает. Она — моя дорогая дочка.

Как позже рассказывала мне леди Каролина, с каждым словом Тома ее все больше начинала беспокоить моя участь. Было очевидно, что я не принадлежу к его племени, что я в этой цыганской семье как золотой самородок среди обычных камней. Но я выделялась, говорила она, не только белой кожей и белокурыми локонами; ей увиделось некое подобие ореола, сиявшего вокруг меня, как солнце, пробивающееся сквозь дымку тумана. Во мне, вспоминала она, было нечто ангельское, что отличало меня не только от членов этого смуглого семейства, но и от всех остальных. Моя «светлая душа», как она называла это, и я вполне поняла, что она имела в виду, только годы спустя, когда в последний раз услышала это от нее за несколько мгновений до того, как смерть навсегда замкнула ее уста.

Баронесса боялась, что гнусный мошенник похитил меня; у цыган была дурная слава похитителей детей. Может, я одна из подобных жертв, спрашивала она себя.

— Ты должен намного лучше заботиться о ней, — укорила его леди Каролина. — Как о всех своих детях.

— Вы правы, правы! — послушно кивал мошенник, съежившись под ее строгим взглядом. Я уже много раз слышала, как он, мастер притворяться, скулит подобным образом. — Грешен, грешен, госпожа! Бедняжка мерзнет и голодает, потому что я не в состоянии позаботиться о ней — и о других дорогих моих крошках, вы сами видите. Болезнь и несчастье разорили меня. Не подадите что-нибудь, чтобы помочь нам в нашей беде? Хоть несколько жалких монет?

Устремив на Тома строгий решительный взгляд, леди Каролина спросила в ответ:

— Сколько ты возьмешь за ребенка?

Тома не слишком убедительно изобразил, что оскорблен таким предложением, но тут же охотно принялся торговаться. Наконец он дал понять, что готов расстаться со мной всего за один венецианский дукат. Леди Каролина бросила на него взгляд столь презрительный, что он вздрогнул, будто его ударили кнутом.

— Я больше плачу за лошадь без родословной, — сказала она. Достала из кошелька золотой флорин и швырнула ему под ноги. — Это тебе, чтобы избавить дитя от подобной унизительной жизни.

У Тома никогда и мысли не возникало спрашивать согласия жены на сделку. Когда Розина, услышав, что я уезжаю с баронессой, попыталась возражать, муж закричал:

— Она заплатила золотом! Золотом!

— Это твоя жена? — спросила леди Каролина; Тома ничего не оставалось, как ответить утвердительно, — Я бы хотела поговорить с ней, — потребовала баронесса.

— Она наплетет с три короба, — запротестовал Тома, — Всегда оговаривает меня. Не верьте ни одному ее слову.

— И все же я поговорю с ней. Наедине.

Она стояла на своем. С презрением глядя на него ледяным взглядом, она ждала, когда он отойдет.

Тома, стискивая в руке деньги, полученные от баронессы, отступил назад, угрюмо ворча:

— У нее свои секреты. Даже от меня. Может, это вовсе не мой ребенок. Разве мужчина может знать?

Наконец, грязно ругаясь себе под нос, он побрел к рынку, дав женщинам возможность поговорить наедине.

Леди Каролина отвела Розину в сторонку. Несколько минут женщины о чем-то шептались. Мне ничего не было слышно, но я видела слезы, струящиеся из глаз Розины. И видела, как баронесса протянула руку, успокаивая ее. О чем Розина поведала леди Каролине во время того тет-а-тет, мне стало известно лишь много лет спустя, но я знала, они говорили обо мне. Наблюдая за ними издалека, я в первый раз обратила внимание на необычный вид леди Каролины. Она была довольно высока для женщины и держалась по-военному прямо. А больше всего поражало то, как она была одета. Французские светские дамы, которых мне доводилось видеть, носили пышные платья и напудренные парики, как башни возвышавшиеся на их головах. Эта дама была ничуть на них не похожа. Хотя она ездила в прекрасной карете и явно была аристократкой, одевалась она строго и просто. Не носила парика и не пудрила волос, а просто собирала их в тугой узел на затылке. Но еще поразительней было то, что одежду свою она словно позаимствовала у мужчин: плащ, похожий на длинный сюртук, и свободно повязанный шейный платок. Даже в покрое юбки и в манере носить ее — открывая башмачки — было что-то по-мужски дерзкое. Может быть, она приехала из страны, где мужчины и женщины нарочно стремились не отличаться друг от друга в одежде? Значительно позже я поняла, что на манере леди Каролины одеваться сказались передовые общественные воззрения того времени, идея естественной простоты, отстаивавшаяся Руссо, самым знаменитым на ее родине философом.

Наконец баронесса закончила расспрашивать Розину и, сняв с шеи ожерелье, вложила в руку цыганке.

— Едем, Элизабет, — сказала она, ведя меня к карете, — Хочешь посмотреть мой дом?

Я в изумлении оглянулась на Розину, которая помчалась собирать жалкую одежонку мне в дорогу. Когда она вернулась, на ее глазах блестели слезы. Я спросила, можно ли мне поехать с баронессой. На что Розина грустно кивнула и сказала:

— Да, поезжай, малышка, — Она наклонилась поцеловать меня на прощание. — Доверься этой леди, — прошептала она мне на ухо.

Я забралась в карету, изо всех сил стараясь стереть сажу с лица. Оглянулась напоследок на приемную мать, которой больше не увижу. Я часто благодарила неведомых ангелов, которые проследили за тем, что, будучи по существу продана, я была продана той, которая желала мне только добра. Ибо меня легко могли продать как рабыню, и тогда жизнь моя была бы ужасной.

Едва мы покинули рыночную площадь Тревильо, как баронесса сняла перчатку с руки и, наклонившись ко мне, провела длинными тонкими пальцами по моему лбу. Она отвела мне волосы, и я поняла, что она нащупывает родовой шрам на виске. Когда она нашла его, ее обычно грустные глаза стали еще грустней. «Бедняжка!» — прошептала она таким сочувственным голосом, что на мои глаза тут же навернулись слезы. Она прижала меня к себе, и я сразу успокоилась.