Не могу припомнить, чтобы предложение леди Каролины уехать с ней вызвало у меня малейшие колебания. Вряд ли мною руководило что-то иное, кроме детского инстинкта, но он меня не обманул. Я мгновенно поверила этой странной даме. Первый раз в жизни я почувствовала себя среди людей одной со мной крови и родовитости. Кроме того, сердце говорило мне, что эта женщина в некотором смысле, который я и сейчас не могу выразить словами, моя духовная мать — заботящаяся больше о моей душе, нежели о моем теле.

Пока мы ехали к ней домой, леди Каролина рассказала мне о других своих детях, двух мальчиках, которые, уверяла она меня, с радостью примут меня как сестру. Эрнесту, младшему, было почти столько, сколько мне; она сказала, что он покажется мне робким и что к нему нужно относиться с большим снисхождением. Я так и делала; это был молчаливый и замкнутый мальчик, туповатость которого доставляла огорчение родителям. Пугливый, слабый умом, он не отходил от матери, когда она бывала дома. Стоило ей появиться, он бросался к ней и утыкался носом в ее юбку, как дрожащий от страха щенок. С самого начала Эрнест со своей чрезмерной потребностью в материнском внимании завидовал тому, какое место я заняла в семье, и эта детская ревность со временем переросла во враждебность, которую он испытывал ко мне всю жизнь. В его глазах я всегда оставалась цыганским подкидышем, который украл у него любовь матери. Брат его был на два года старше и настолько отличался от него, что впору думать, будто они от разных родителей. В вечер нашего приезда я была слишком сонной, чтобы рассмотреть его, но утром он появился, едва я проснулась. Потрясение, испытанное мною от этой встречи, до сих живо в моей памяти.

Когда мы подъехали к стоявшей на берегу озера вилле баронессы, уже опустилась ночь, и меня сморил сон. Я совершенно не помнила, как поджидавшие слуги перенесли меня в дом. В первую ночь в новом моем доме меня уложили на диван в спальне леди Каролины — немытую и в нищенских лохмотьях. Я спала крепко и долго и проснулась только к полудню. Я открыла глаза, и мне предстало самое ужасное зрелище, какое только можно вообразить: лицо, покрытое кровавыми ранами. Выпученные глаза с яростью смотрели на меня. Вокруг головы торчали перья. Существо воздело руки — на месте ладоней было что-то похожее на лапы с когтями. В голове пронеслось: «Человек-птица!» (Который лишь позже стал являться мне в кошмарах.) Я села в постели и в испуге завизжала.

К моему удивлению, чудовище, стоявшее передо мной, разразилось смехом. Мальчишеским смехом!

— Non aver paura, piccola ragazza! — запинаясь, скомандовал он по-итальянски. — Non ti faro male[7].

— Ты настоящий? — спросила я.

— Конечно. Вот. Видишь? — И он потянулся когтями к моему лицу.

Я отшатнулась и снова завизжала. Но уже появилась баронесса.

— Прекрати! — крикнула она, оттаскивая от меня чудовище. — Неужели не видишь, что ты пугаешь ее? — Она села ко мне на диван и прижала меня к груди, — Не бойся. Это Виктор. Помнишь, я рассказывала тебе о нем вчера вечером по дороге сюда?

— Он так выглядит? — спросила я.

— Конечно нет, — сказал мальчишка, — Неужели не видишь, что это просто…

Он запнулся, подыскивая нужное слово, и перешел наконец на французский.

— Да, — сказала баронесса, — Виктор просто играет. Не нужно пугаться. Подойди ко мне, — велела она сыну, — и сотри с лица этот ужас. — Мальчишка тут же принялся стирать грим, снял перчатки с когтями. — Теперь выслушай меня внимательно, Виктор, — продолжала баронесса. Помню, каким серьезным стало его лицо, когда мать заговорила с ним, переводя каждую свою фразу с французского на итальянский, чтобы я могла все понять. Сквозь следы отвратительного грима на лице Виктора ясно читалось глубокое уважение к матери, — Элизабет будет тебе сестрой — и, надеюсь, больше чем сестрой. Она — мой самый большой подарок тебе, сокровище, не имеющее цены. Ты, наверное, не понимаешь, что я имею в виду под этим, но со временем, полагаю, поймешь. Она предназначена тебе, чтобы ты любил и берег ее, как свою подругу сердца.

Виктор обернулся и посмотрел на меня долгим испытующим взглядом. Я чувствовала, что краснею от смущения, ибо еще меньше его понимала, что леди Каролина хотела этим сказать. Наконец она вложила мою руку в его.

— Знай, я буду защищать тебя, — сказал мальчик под одобрительный кивок матери, торжественно, словно приносил клятву, — Буду защищать тебя всегда, маленькая Элизабет.

— Ты меня не защищал. Ты меня пугал, — возразила я, прижимаясь к баронессе.

Краска стыда залила его лицо, но он мгновенно взял себя в руки.

— А, это! Это просто игра. Хотел тебя рассмешить.

— Я подумала, что это он убил мою маму, — прошептала я леди Каролине, укрываясь в ее объятиях.

— Что она такое говорит? — закричал искренне возмущенный Виктор. — Убил ее маму? Что это значит?

— Человек-птица, — только и могла я сказать, — Человек-птица! Человек-птица!

Только под вечер я впервые увидела Виктора без того ужасного грима, а таким, каким создал его Господь. Не могло быть большего контраста между уродом, которого он старался изобразить, и им настоящим. Ибо он показался мне прекраснейшим созданием, какого я когда-либо видела, с таким утонченным и ангельским лицом, что мог бы сойти за девочку. Пусть и не такие золотистые, как у меня, его льняные и от природы вьющиеся волосы не знали ножниц и окружали колышущимся нимбом лицо. Глаза были как у матери: льдисто-голубые, распахнутые и проницательные. Он был первым мальчишкой, чья красота привлекла мое внимание. После нашего знакомства, так напугавшего меня, он вел себя со мной скромно и предупредительно, словно всячески стараясь убедить меня, что он не чудовище. Больше того, он, казалось, всерьез принял слова леди Каролины о том, что я предназначена ему и он обязан оказывать мне величайшее внимание. В последний день на озере, когда вся семья готовилась к отъезду, он подошел ко мне, пряча руки за спиной и не в силах скрыть гордой улыбки.

— Это тебе, — объявил он, протягивая маленький сверток. — В знак того, что теперь ты член нашей семьи. Надеюсь, тебе понравится.

В свертке, который он вложил мне в руку, чувствовалось что-то вроде тонкой книжки. Развернув обертку, я увидела плоскую застекленную коробочку и в ней огромную яркую бабочку почти с мою ладонь величиной. Аккуратно приколотая к пурпурной бархатной подушечке, она была так совершенна, что я сперва подумала, что, наверно, она искусственная.

— Она настоящая? — спросила я.

— Конечно настоящая. Это мой лучший образец. Тебе понятно, что такое «образец»? Una cosa morta… da studiare[8]. Я поймал ее этим летом и положил под стекло, как видишь.