Это лицемерное спокойствие дорого ему стоило. Опрокинуть чайный столик, поссориться с морским офицером, набить ему морду – непозволительные удовольствия! Он высадил Надин из машины неподалеку от буржуазного пансиона (за ним наверняка следили) на улице Амстердам, где она жила и который должна была покинуть сегодня вечером. «Ты скажешь, что отправляешься в путешествие, оставишь все в порядке, как будто должна вернуться, затем отправишь письмо из Лондона, чтобы не беспокоились о твоем исчезновении. Осторожно с фотографиями, ладно? Я буду ждать тебя после девяти часов. Учти, за тобой могут следить, это смертельно опасно…» Все сказано, они сидели рядом, не касаясь друг друга, и хранили молчание, словно в тумане. Д. спрашивал себя: «Кто? Один из наших? Неизвестный, с которым познакомилась в поезде, на пляже, в пансионе? Жалкая жизнь: расставания и торопливые встречи… Не хочу зацикливаться на этом. К черту. Довольно. Кончено. – Но кто?» Надин взяла его за руку.

– Я сделала тебе очень больно? Я не думала, что…

Как удобно не думать, что…

– Я ничего не знаю об этом. Со мной все в порядке. Только озабочен – особенно из-за твоей неосторожности. Все уладится… До скорого.

Авто проехало мимо пансиона. Продавец газет, прислонившийся к стене, не понравился Д. «Он всегда здесь?» «Я… Я не думаю… Насколько помню, он стоял ниже, возле торговца бельем…»

– До свидания, Саша. Не нервничай.

Надин подставила ему щеку. Он холодно поцеловал ее.

Надин вышла из машины.

* * *

Это было после долгого пребывания в Поднебесной, в деревне Синкян, если только несколько лачуг, сбившихся среди засохшей грязи вокруг колодца на краю бесплодной степи, можно назвать деревней. Я умирал, созерцая Крышу Мира, и на пороге смерти простые вещи казались мне символами разоренного континента. Маленький желтолицый человечек в каракулевой шапке, с треугольным лицом, с непроницаемыми зрачками в щелях век, укрывшийся в руинах, поразил меня остроконечной японской пулей. Я любил руины. После расшифровки депеш и шифрования отчетов, после церемонных бесед со стариками в тюрбанах и полосатых халатах, почтенными, изворотливыми и скаредными, и молодыми знатными лицами, жирными, гомосексуальными, неизменно улыбающимися, осторожными и лживыми; после чаепитий, саламалейкумов, соглашений, которые ни мы, ни они не собирались соблюдать; после многочасовых размышлений о вероятном предательстве, возможных ловушках, идущих по следу в предрассветной свежести бандах, я выходил из низкой глинобитной хижины. Сначала я шел к Н’га, который следил за водой. В голубоватой белизне на поверхности полных чистой воды кувшинов выступали капельки. Никто не смел приближаться к этой воде, которую Н’га сам доставал из колодца. Местные жители знали о существовании ядов, от которых нет противоядия и которые за несколько недель сводят человека в могилу. Слизистая оболочка синеет, зубы качаются, хочется спать, все время спать, и слабо ноют кости… Н’га был мне предан. Под белыми одеждами у него было тело эфеба, призванного услаждать вельмож, он резко посвистывал на своей дудочке, играл сам с собой в кости и смеялся как маленькая девочка, когда выпадал выигрыш. Я выходил его после перенесенных пыток, очистил от блох и вшей, очистил от страха. Он любил меня как раб, об этом говорили его красивые невыразительные глаза; несомненно, его удивляло, почему Великий Белый Человек из Страны Медведей не желает его ласк. Для общения мы почти не нуждались в словах. Я спросил:

– Вода чистая, мой верный Н’га?

Своим музыкальным голосом он всегда торжественно отвечал стихом:

– Вода утоляет жажду мудреца, розы, невесты…

Мою жажду вода утолила, разумеется, не по этой причине, но я с удовольствием ощутил вкус талого снега. Одиночество преисполняло меня горечью, и я иронически переиначил стих: «Та же вода утоляет жажду ядовитого растения, сифилитички, предателя и палача», – четыре рода существ, которых я избегал.

Возле Н’га на ящике консервов лежали кривой нож и револьвер.

Я прошел по узкой улочке, залитой красноватым светом заходящего солнца. Старые приземистые стены, редкие низкие двери, ведущие к другим стенам. Кругом лежали застывшие пески, давным-давно омытые потоками крови. От жары воздух казался шершавым. Когда поднимался ветер, песок резал глаза, хрустел на зубах, прилипал к телу под одеждой. Улочка резко обрывалась перед руслом высохшего потока. Удивительные чахлые кактусы, вопреки засухе цепляющиеся за жизнь и защищающие ее при помощи своих острых колючек, росли среди фиолетовых камней, под которыми гнездились скорпионы. Какое-то неведомое бедствие недавно погубило всех ящериц – или они бежали, спасаясь от грозящей опасности. А ведь шел Год Ящерицы! Небо над линией горизонта было удивительно прозрачным. Порой в морозные дни можно было невооруженным глазом увидеть детали одежды всадника, скачущего на расстоянии нескольких километров. Я направлялся к руинам. Какой предок или потомок Тимура в знак своего величия приказал воздвигнуть посреди исчезнувшего оазиса пирамиду отрубленных голов? Кочевая цивилизация в поисках новых пастбищ уничтожала посевы и земледельцев… Мрачные руины, уже остывающие, все еще излучали обманчивое тепло. Город, крепость, могильник? Могилы часто менее подвержены влиянию времени, у них есть время, они говорят с людьми через века о бренности всего сущего. Остатки стены, выложенной из синих и бурых камней, казались древнее самой пустыни. Они говорили со мной своим подавленным, подавляющим языком, языком сна наяву. Оживали в моих ночных видениях, их окружали европейские тополя, здания феерически медленно росли, открывались портики, слышалось журчание реки. Валентина легким шагом спускалась по лестнице черного мрамора, окутанная тихой радостью, ее улыбка обрывалась стрекотанием пулемета, и я просыпался. Кажется, такое снилось мне не раз… Психологи называют это сном осуществления желаний, и, быть может, я приходил к руинам в поисках завершенности смутных воспоминаний, которую не мог обрести. Квадратная дверь, полузасыпанная песком, вызывала беспокойство. Мне хотелось войти в нее, но пришлось бы ползти, а я боялся змей, скорпионов, моя жизнь мне не принадлежала, это было бы просто ребячеством. Что могло находиться за этой дверью, перед которой я замедлял шаг? Я рассмеялся над самим собой, так смеются в бреду или пытаясь подавить страх – или испытав безумное, немыслимое откровение. Эти руины дотюркские, домонгольские или более позднего времени? Что значит время, что значат годы? Если бы у меня был справочник по археологии, а бы с удовольствием вырывал из него страницу за страницей и развеивал клочки по ветру над этими руинами.

В тот раз, когда я возвращался со своей обычной прогулки, меня пронзила пуля какого-то монгола или тюрка. Стрелок убегал по высохшему руслу реки, оборачиваясь, словно преследуемая лисица. Я не испытывал ни боли,