Eins, zwei – Plunderei!

Когда они в пятый раз дошли до

Sieben, acht – gute Nacht…

женщина глубоко вздохнула и обняла монаха за шею. Иеронимус поцеловал ее в лоб, как ни в чем не бывало встал. Обтерся. От пива отказался. Невозмутимо нагнулся за своей одеждой.

– Доброй ночи, – сказал он собутыльникам и вышел за дверь под рев поздравлений.

Женщина села на столе, подгребла под голое бедро деньги, плюнула в сторону Агильберта.

– Ты порвал мое платье, – сказала она.

– Другое купишь, – отозвался рыжий. – Ты теперь богата, сучка.

– Порвал платье, – повторила она. – Как я уйду отсюда?

– Как пришла, – сказал капитан. – Забыла, в какой канаве я тебя нашел?

– Не забыла, – сказала Хильдегунда с ненавистью.

Кое-как натянула на себя юбку, приладила на груди порванный лиф.

– Я ничего не забываю, – добавила она и аккуратно сложила монеты в кошель, не оставив и тех, что валялись на полу.

– Потише, а то выебу, – пригрозил капитан. – Еще слово, и пустим тебя по кругу. Пропадет тогда твоя невинность. Где еще найдешь такого сговорчивого монаха?

Женщина повернулась и вышла в ночную темноту. Постояла, пока привыкнут глаза, прижала юбку к бедрам, чтобы не хлопала на ветру. Разглядев поблизости темную фигуру, испугалась.

– Это я, – проговорил мужской голос, и она узнала Иеронимуса. – Не бойся. Он много денег дал тебе?

– Не твое дело.

Монах пожал плечами.

– Смотри, чтобы Агильберт наутро не передумал.

– Я умею постоять за себя, – заявила Хильдегунда.

– Не сомневаюсь. Но тебе лучше уйти прямо сейчас.

Женщина помедлила, потом спросила:

– Как ты думаешь, я действительно возвратила себе невинность?

– Я думаю, ты раздобыла себе неплохое приданое, Хильдегунда.

Она еще немного помолчала, прежде чем сказать:

– Ты погубил свою душу.

Иеронимус хмыкнул – его позабавила убежденность, прозвучавшая в голосе женщины.

– Не думаю.

– Да, погубил. И все ради падшей женщины.

– Многое зависит от того, как ты распорядишься своими деньгами, Хильдегунда.

– Лучше бы мне оставаться бедной.

– Бедность и добродетель редко ходят рука об руку.

– Разве не в бедности возвышается душа?

– Душа возвышается в умеренном достатке, – сказал Иеронимус. – Бедность – слишком тяжелое испытание, и слабым оно не под силу.

Женщина стояла неподвижно. Ветер шевелил ее распущенные волосы. Вдруг она подхватила юбки и бросилась бежать.

Иеронимус смотрел ей вслед и улыбался.

Шел себе и шел человек по лесной дороге, нес лютню за спиной, и еще был у него при себе нож. Одет был в дрянную мешковину, рожу имел круглую, веселую, сложение богатырское. Из Хайдельберга шел он и с гордостью сообщал о себе – «literatus sum». Вот и взяли его в Свору Пропащих, как подбирали по дороге все, что плохо лежало.

Вечером хорошо послушать, как врет Фихтеле. Только не нужно чрезмерно наливать ему из фляги, а то петь возьмется. Ничего более ужасного и косноязычного, чем пение студента, невозможно себе представить. А глотку ему заткнуть чрезвычайно трудно.

Dir, mein liber schatz,

Geb ich hanttruvebratz,

Damit du dich erinne

An minne…[6]

В лесу сыро, темно августовскими ночами. И так тихо, что слышно, как собаки лают в деревне, до которой еще полдня ходу. Раскладывали костер побольше. Докуда хватает свету, там и стены, а за стенами – ночь, волки и кое-что похуже, лучше и не думать.

– Расскажи еще про Хайдельберг, – просит Эркенбальда.

Она теперь большая дама, спит с капитаном, о Хильдегунде ни слова.

– Чудно, – говорит простодушный Ремедий Гааз. – Ведь мы были в Хайдельберге прошлой весной. А Фихтеле послушать – совсем другой город. И где были мои глаза, коли я всех этих чудес не разглядел?

Все хохочут.

Быв в Хайдельберге студентом, наведывался Фихтеле к одной замужней даме. Жила она в богатом доме при небольшом садике. Садик располагался с западной стороны, и Фихтеле никогда там не бывал. Слишком открытое место, неровен час увидят соседи. Потому с наступлением ночи прокрадывался в дом к любезной своей конкубине, сиречь возлюбленной, и она принимала его в темной комнате окнами на восток. И вместе любовались восходом луны…

– Только любовались? – спрашивает Гевард.

Рослый детина Гевард, весь в шрамах. Казалось, весь мир ополчился извести солдата, но никак не добьет – живуч ландскнехт.

– Да нет, не только, – не смущается Фихтеле.

Тут же со всех сторон шиканье: не мешай рассказывать!

– И вот однажды, когда я развязал завязки на корсаже у моей дамы и две прелестные пленницы выскочили на волю из своей узкой темницы…

– О чем это он? – шепотом спрашивает Ремедий у Геварда. – Уже две бабы? Была же одна.

– За сиськи ее ухватил, – поясняет Гевард.

– …как заскрежетал замок, и в дом вошел господин законный супруг моей дорогой подруги.

Эркенбальда тихо вздохнула, откусила от хлеба, который держала в руке.

– Увидев нас вместе в объятиях друг друга, сильно разгневался он и повелел неверной жене своей идти наверх, в супружескую спальню, а ко мне обратился с такими словами: «Признаешь ли ты, что как вор проник в мой дом и попытался опозорить имя мое и жены моей?» Ну, я признался немедленно и со слезами предался в руки господина мужа подруги моей. «Ибо я грешен перед вами, и теперь вы можете вершить надо мною суд, как вам будет угодно». Он взял меня за руку и вывел в сад. Тот самый, что размещался с западной стороны дома. Там поставил у стены и велел пройти вперед, отсчитавши десять шагов. «И ближе, чем на это расстояние, не приближайся к моему дому», – добавил. Я повиновался, а затем, как заяц, метнулся в сторону и бросился бежать, не веря спасению. Такого страха он на меня нагнал.

Фихтеле замолчал, пошевелил в костре ветку.

– Не понимаю я, – сказал Гевард. – Что такого страшного было в том наказании?

Фихтеле повернулся к нему, хмыкнул.

– В том-то и дело, что ничего. Этого и испугался.

– И что, больше не ходил к той женщине? – спросил Ремедий.

– Отчего же… Через три или четыре дня явился, больно уж хотелось мне обнять ее, мою красавицу. И снова началась наша любовь. Таясь, приходил к ней вечерами. И как-то раз снова застал нас вместе ее муж. У меня душа ушла в пятки, когда показался он на пороге. Лицо бледное под черной шляпой, на груди золотая цепь в три ряда, левая рука в перчатке, правую, без перчатки, в кольцах, ко мне тянет. У меня со страху слезы полились из глаз. Он говорит: «Подойди ко мне». Подошел. «В прошлый раз не говорил ли тебе, чтобы не приближался к этому дому ближе, чем на десять шагов?» – «Говорил, господин». – «Ну так идем со мной». Повернулся, за собой поманил. Я за ним, а у самого ноги от страха подгибаются. Вправе он убить меня в саду, никто с него не спросит, куда, мол, делся студент Бальтазар Фихтеле?