А бамперы и капоты машин все гуще покрываются трупами мошек и комаров. Нередко среди этой серой трупной массы возникают и цветные пятна бабочек. Глядя на них, Надя всегда представляет, что эти бабочки не случайно впечатались в летящую поперек их пути железную смерть, а сознательно покончили с собой, умышленно бросились на машину. Как Энни и Коул из сериала «Невспомненные» (в ролях Оливия Диас и Норвуд Ли). Надя может остановиться на улице и подолгу смотреть на размазанные по капоту или лобовому стеклу яркие крылья. Даже разозленной маме, кричащей и больно дергающей за руку, не под силу сдвинуть Надю с места в такие моменты. Надя стоит и рисует в голове последний момент жизни бабочки. Этот момент густеет, набухает, растягивается до бесконечности в тревожно-синем ветреном блеске. Как иной раз бывает во сне. Наливается предчувствием неизбежной боли. Бабочки очень хрупкие, к ним вообще нельзя прикасаться, даже слегка… Но ведь эта сама захотела болезненной смерти, думает Надя. Хотя неболезненного способа умереть для нее, наверное, не существует.

Надя не уходит до тех пор, пока все ее ощущения сами не становятся хрупкими, как крылья бабочки.

Родители продолжают ругаться, но это в порядке вещей. Лишь бы их ссоры не перелились через край. Закусив губу или щеку, Надя смотрит в окно, на экран телевизора, в себя. Ходит на детскую площадку, где катает пивные банки. Под шумными детьми все громче скрипят качели, и в этом скрипе Наде слышатся слова. В основном имена. Например, Дженис. Джееенис, Джееенис, Джееенис. Дженис умерла от рака в позапрошлой серии.

Перемены приходят только в самом конце августа. Около недели назад в доме сломался лифт, и целый день все ходили вверх и вниз пешком. Надя с мамой тоже. Возвращаясь с прогулки, они поднимались по лестнице и заметили, что у двадцать третьей квартиры стоят люди в форме — молодой и постарше. Мама остановилась посмотреть, и Надя вместе с ней. А две минуты спустя из квартиры на носилках вынесли два маленьких тела, накрытые простынями. От носилок шел удушливый запах. На лестничной площадке тут же откуда ни возьмись появились соседи: старушка, похожая на мертвую муху, два сухощавых парня, которых до этого Надя видела всего один раз, и Алла Владимировна. Обращаясь к людям в форме, Алла Владимировна сильно кривила свой жабий рот и сводила брови-ниточки:

— Ну так нам-то откуда было знать? Мы что, следим за ними?

— Их больше месяца назад машина сбила. За это время могли бы и заметить что-то, — сухо ответил человек в форме — тот, что постарше, — и странно оскалился. У него не хватало одного зуба, и его рот напоминал мамину серо-бежевую расческу с отломанным зубцом.

Его молодой напарник что-то строчил, не отрываясь, в своем блокноте.

— Да мы не общались с ними вообще, — продолжала Алла Владимировна. — Они и по-русски-то с трудом говорили. Неудивительно, что без регистрации.

— Но вы были в курсе, что у них есть маленькие дети?

— Ну видели пару раз… И что из этого? Мы же не знали, что их в квартире одних оставили.

— Что из этого, что из этого… Если бы ближайшие соседи из-за запаха не позвонили, так бы и не выяснили никогда.

После этого мама потянула Надю за руку, наверх.

В течение следующей недели Надя еще глубже проваливалась в себя. Без конца вспоминала прошедший месяц. Что она делала, например, две недели, три дня и шесть часов назад? А три недели, один день и восемь часов назад? Раскладывала батарейки? Смотрела в окно? Сидела в остывшей ванне с остатками пены и ждала, когда мама закончит говорить по телефону и вытрет ее полотенцем? Надя ложилась на ковер, вжималась спиной в пол, словно прорастала в перекрытия, становилась частью дома, всеми нижележащими этажами. Четвертым, третьим, вторым… Растекалась по трубам, по рисунчатым обоям, по старой чужой мебели. Мысленно собирала внутри себя все квартиры.

Еще Надя всю неделю плохо спала. С ней такое случалось и раньше, причем довольно часто. Но раньше она переносила бессонницу молча. Тихонько покусывала щеку, уставившись в темноту. В темноту свою и темноту комнаты. Мысленно соединяла половинки узора на стенах: те разъехались вверх и вниз из-за несостыкованных обойных полос. Но тут носилки из двадцать третьей квартиры будто вынесли Надю из беззвучной ночной темноты — сами собой, без помощи санитаров. Надя стала скулить, сначала вполголоса, хлопая себя по щекам липкими от пота ладонями. До утра ворочалась в мятой влажной постели. А ее все несли и несли, бесконечно выносили из молчания, из спокойствия собственного тела. И Надя скулила все громче, все сильнее хлопала себя по щекам. А вчерашней ночью закричала. Густые утробные звуки вылетали из Надиного горла, словно подгоняемые потоком крови — не своей, теплой, а чей-то чужой, остывшей, непонятно как оказавшейся в Надином теле.

В комнате по очереди появились родители. Зажгли свет и посмотрели на Надю заспанными красными глазами. Надя тут же замолчала, до боли впившись неостриженными ногтями в мякоть щек.

— Ну что опять устраиваешь? — сдавленным раздраженным голосом сказала мама.

Надя закрыла глаза, и за веками разлилось красное воспаленное тепло, смешавшись с отпечатанным светом люстры.

— Сказать ничего не можешь, только вопить умеешь, да? По ночам особенно. Ты слышишь меня, дрянь такая?

Мама злилась сильнее, чем обычно. Приоткрыв глаза, Надя смотрела на ее закаменевшее лицо. Внутри Нади все быстро соскальзывало в засасывающую воронку тревожной пустоты. Откуда-то снизу из этой пустоты ударяло сердце, отскакивало и ударяло с удвоенной силой. Пятьдесят, сорок девять, сорок восемь…

— Ну и что с тобой делать? Вот что делать, сейчас-то? Я, конечно, сама виновата, потому что делать что-то надо было раньше, несколько лет назад. В первом триместре беременности.

Тут молчащий до сих пор папа с силой ударил кулаком о стену, как раз по несостыкованному узору.

— Да что ж такое! Теперь и поспать нормально нельзя. Мне завтра на работу вставать в шесть утра. Все, с меня хватит. Больше не могу. Я человек в конце концов, а не робот. Я ухожу из этого ада.

Тут вдруг каменные черты маминого лица словно ожили и странно растянулись. Мама резко села на Надину кровать, схватила Надю за плечо и потянула к себе. От сильного рывка в глазах потемнело. Мама прижала ее голову к своей груди, от которой пахло табаком. Стало больно, но Надя не сопротивлялась. Она словно целиком была проглочена ужасом, заперта внутри прозрачной ледяной неподвижности. Надя не могла даже думать. Мысли тоже беспомощно застыли, примерзли друг к другу. А мама принялась порывисто гладить Надю по голове, еще больше растрепывая ей волосы.

— Пожалуйста, уходи, раз хочешь. Никто тебя не держит. Вот прямо сейчас собери вещи и проваливай. Оставь нас на произвол судьбы — меня и больную дочь. Спать ему, видите ли, мешают. Ничего, мы справимся и без тебя, да, доченька? Не переживай, Надюш, мы справимся. А ты иди. Убирайся. Я свою дочь не брошу, буду растить ее в одиночку.

Но мама не стала растить Надю в одиночку. И вот сейчас в непривычно опустевшей Надиной комнате стоит бабушка, и мама вручает ей большую дорожную сумку.