Один из помощников поднял новую проблему.

— Как сделать захватывающей историю, конец которой уже известен?

— Что вы хотите сказать?

— Ну, мы же знаем, что в конце Людовик XVII умирает.

Анри вспомнил «Жанну д’Арк» Дрейера и известный анекдот, рассказанный Кокто и, возможно, им самим же и выдуманный: как одна из зрительниц, вся в слезах, воскликнула, когда Жанна д’Арк поднималась на костер: «Нет, они ее все-таки не сожгут!»

— Нельзя ли показать события не глазами самого короля, а глазами его старшей сестры? — предложил другой сопродюсер. — Это более приемлемо, если учесть, что она более взрослая и лучше понимает происходящее.

— И потом, она единственная выжила, так что вполне естественно было бы вести повествование от ее лица.

— К тому же до сих пор неизвестно, видела ли она смерть брата своими глазами, так что у нее могли остаться сомнения. Это добавит интриги.

— Нужна действительно сильная интрига, вот что я хочу сказать. В фильме, предназначенном для широкой публики, необходимо создать напряжение.

— Тайну.

— Тайну смерти, самую завораживающую из всех. Нельзя приземлять тайну, окутывающую Людовика XVII.

Анри взглянул на Сильвию и понял, что та идет на поводу дуэта своих помощников. Он почувствовал, что если не будет сопротивляться, то проиграет партию.

— Нет никакой тайны Людовика XVII, — резко произнес он. — Ребенок умер в Тампле 8 июня 1795 года. Это всем известно, и результаты ДНК-экспертизы лишь подтвердили установленный факт, который оспаривают только потому, что стыдятся его! Поскольку эта смерть — государственное преступление, совершенное с попустительства, если не при прямом сообщничестве, всего французского народа. Потому что история Людовика XVII — это история жертвоприношения, а события такого рода всегда становятся темами легенд. Особенно если есть сомнения в гибели жертвы. А когда таких сомнений нет, их создают. Начиная с Эдипа, переходя далее к Иисусу, везде мы наблюдаем один и тот же механизм скрытия преступления под покровом легенды. Все французы приговорили этого ребенка — вот в чем суть его истории. В фильме предполагается, что герой умрет в конце. И не воскреснет. Не должно остаться никаких сомнений в его смерти. Никакой тайны. Речь идет о том, чтобы показать, что этого ребенка убили, и почему его убили, и…

Внезапно, в самый разгар этого потока красноречия, Анри пришла на ум еще одна идея, которую он уже собирался высказать, но удержался и прервался на полуслове. Идея была слишком хорошей. Не стоило делиться ею раньше времени.

— Мы ведь хотим сделать фильм о настоящем Людовике XVII, а не о самозванцах, так?

— Конечно, — ответила Сильвия и, обращаясь к помощникам, добавила: — Мы не должны ограничивать Анри своими пожеланиями.

— Разумеется, — подтвердил один из помощников. — Я считаю, идет нормальный рабочий процесс.

— Анри должен написать сценарий, исходя из своей концепции. А там посмотрим.

— Да, вы правы, мы должны сначала увидеть полный сценарий.

— А на нынешней стадии, я думаю, подобные совещания не принесут особой пользы. Мы обменялись мнениями, это хорошо, но теперь нужно, чтобы Анри закончил полновесный синопсис, как это называется. Вы получили чек, Анри?

— Да, спасибо.

Сильвия улыбнулась Анри материнской улыбкой, или, хуже того, улыбкой крестной феи, взмахивающей волшебной палочкой.

Анри ушел с совещания, чувствуя тошноту от густого сигаретного дыма. Ему нужно было принять душ и переодеться — он чувствовал, что не может встретиться с Дорой в таком виде, не только из-за табачного запаха, но также из-за запаха собственного пота.

У них была назначена встреча в «Беркли» в семь вечера. Уже слишком поздно ехать домой и приводить себя в порядок. Он спросил себя, что же делать, и одновременно с этим вспомнил о своей невысказанной идее. Идея великолепная, удовлетворенно подумал он, идя вдоль авеню Иена, одной из самых спокойных парижских улиц, с ее огромными деревьями, плавно спускавшимися к мосту Альма. Анри был доволен тем, что схитрил и не раскрыл карты раньше времени. Он непроизвольно сделал несколько резких жестов руками в воздухе, словно чертя схему своего замысла. Итак: никаких тайн и загадок. Речь идет о том, чтобы показать, как убили этого ребенка, почему его убили и — он невольно вздрогнул — кто его убил.

Ни один из биографов Людовика XVII, насколько Анри знал, не ставил вопрос прямо: кто убил этого ребенка? И хотя все признавали, что его болезнь была лишь следствием его заточения, изоляции, скудного питания, морального и физического истощения, однако никто никогда не пытался узнать, кто подписал ему смертный приговор, тот приказ, согласно которому он был брошен в тюрьму в свои восемь с половиной лет.

Можно ли снять такой фильм о Людовике XVII, который не был бы одновременно фильмом о его убийце? Кто был этот убийца?

Конечно, у Анри был ответ. Он знал имя убийцы. Это был знаменитый деятель Революции Эбер, но никто не осмеливался перейти запретную черту и напрямую обвинить его в убийстве. В убийстве ребенка. Предумышленном. Рассчитанном. Никто еще до этого не доходил.

Молчание, окружавшее имя убийцы, размышлял Анри, пересекая площадь Альма, это краеугольный камень заговора, возникшего после его смерти. Для выживших тогда и для последующих поколений казалось более приемлемым обвинять в преступлении не человека — тем более не конкретного человека, а климат, ход исторических событий и прочие обстоятельства. Знаменитые обстоятельства эпохи. В качестве последней инстанции всегда указывали на Революцию, чтобы не указывать на виновного, одного-единственного, не выдавать его и, в особенности, умолчать о том, как и почему все произошло, — потому что в противном случае едва ли не все человечество рисковало оказаться в соучастниках этого преступления. Поэтому версия о туберкулезе устраивала всех — болезнь могла быть Божьей карой или делом рук дьявола, но, так или иначе, она оправдывала людей.

Ну а я, думал Анри, едва не угодив под машину на улице Монтань, покажу, что за этим преступлением стоял человек, а за этим человеком — история с ее логикой, требующей насилия и озверевших толп, действующих во имя Нации.

Анри торжествовал. Он нашел убийцу Людовика XVII. Это открытие должно было принести ему столько денег, что сейчас он, не колеблясь, вошел в бутик «Прада» и перемерил множество костюмов, Не забыв тщательно стереть миазмы своего недавнего гнева роскошными тканями этой дорогой марки. Наконец он выбрал пиджак и рубашку, вещи, общая стоимость которых почти равнялась сумме, присланной недавно по чеку Сильвией Деламар.

Затем Анри попросил чернокожего продавца сохранить его старые вещи до завтрашнего дня.

Любезность молодого человека была столь велика, будто нарочно располагала клиента к агрессии. Анри отметил про себя, что такого практически не бывает в подобных магазинах, где каждая вещь с ее заоблачной ценой — воплощение покупательского безумия. Но у меня же есть деньги, напомнил он себе, оплачивая пиджак и рубашку.