После интервью мы отправились в «Виндзорский замок» пропустить по стаканчику, всего по одному, чтобы отпраздновать успех Джонатана.

Но добраться туда нам было не суждено.

Когда, выйдя из метро на Оксфорд-сёркус, мы пошли к той самой вымощенной булыжником узенькой улочке, пьяный таксист вылетел на пешеходный переход, сбив моего мужа.

Я помню, как он лежал навзничь на мостовой. Его колено было вывернуто под неестественным углом. Лицо с закрытыми глазами казалось умиротворенным, подбородок касался плеча. На нем были те же самые черные шорты и обтягивающая желтая футболка. Приоткрытый рюкзак валялся в метре или двух, и из него выглядывала тонкая термонакидка, которую ему набросили на плечи на финише. Выпавшая бутылка с водой медленно-медленно, точно расплавленный битум, катилась к краю тротуара.

Вокруг нас мгновенно образовалась толпа из велосипедистов и пешеходов, но водитель, парализованный ужасом, так и остался неподвижно сидеть в машине.

Джонатан тоже был до странности неподвижен, лежа в застывшей позе, слишком безжизненной и в то же время каким-то непостижимым образом слишком безмятежной, чтобы его можно было принять за спящего. На асфальт рядом с его щекой уже успела натечь лужица крови.

Я помню, как приехала «скорая» и затормозила рядом с нами, заливаясь пронзительным воем. Сирену быстро вырубили; мне вспоминается внезапная оглушительная тишина, пришедшая на смену режущему слух вою, но мигалка продолжала вспыхивать, красным и голубым, красным и голубым. Из фургона выскочили парамедики, мужчина и женщина, оба в ядовито-зеленой форме, и поспешили к нам, что-то крича через капот. Все происходило точно в замедленной киносъемке: она надела белые латексные перчатки, сначала правую, затем левую, по очереди оттянув каждый палец. Он нес на плече саквояж. Женщина-полицейский в форменном котелке принялась жестикулировать, оттесняя толпу зевак, и картина эта до сих пор стоит у меня перед глазами: будьте так добры, отойдите в сторону, пожалуйста, проходите дальше, тут не на что смотреть.

Парамедики засуетились вокруг нас, проверяя у Джонатана пульс, ощупывая его, срезая с него футболку, светя слепящим фонариком ему в глаза.

– Не могли бы вы немножко… – произнесла женщина, и я, поджав под себя ноги, опустилась прямо на асфальт чуть в стороне, чтобы не мешать врачам.

Их руки мелькали передо мной, свет фар «скорой», попадая на светоотражающие полосы на форменных куртках, резал мне глаза. Я сощурилась и поняла, что они полны слез.

Джонатана уложили на носилки, странного вида пластиковую конструкцию, и погрузили в «скорую». Она поползла по улицам Лондона на юг, в больницу Святого Георга, в сопровождении полицейской машины. Когда я выбралась из задка «скорой», все та же самая женщина-полицейский в котелке взяла меня под локоть, привела в приемный покой и сидела рядом безотлучно. Она твердила мне, чтобы я продолжала дышать: вдох через рот на шесть счетов, задержать дыхание на следующие шесть, затем еще на шесть – выдох, а потом она ушла, и я осталась ждать в полном одиночестве. На улице было уже темно, когда врач позвал меня в маленькую комнатку, чтобы сообщить то, что я и без него уже знала: он подтвердил, что Джонатан умер.

Он предложил кому-нибудь позвонить, чтобы за мной приехали, но я даже не помню, ответила ли ему хоть что-то. Я вышла из приемного покоя, поймала такси и назвала адрес квартиры в Воксхолле. Неподалеку от дома я увидела за столиком в пабе на берегу Темзы веселую троицу в шортах и футболках, с золотыми марафонскими медалями на шее. Я почувствовала, как в груди у меня лопнул какой-то пузырь, и представила среди них Джонатана – в шортах и футболке, с точно такой же медалью, празднующего победу. К горлу подступила тошнота, но я усилием воли подавила ее, потому что это было не вовремя и все происходящее не имело отношения к реальности, тем не менее я никак не могла вспомнить, что надо делать дальше и как теперь быть…

Я опустилась на землю напротив входа в дом и вообразила, как Джонатан поднимается с мостовой, потирая ушибленный локоть, и проводит ладонями по груди, отряхивая приставшие к футболке мелкие камешки. Я представила его, оглушенного и слегка рассерженного, с небольшой ссадиной под правой скулой, которой он ударился об асфальт, но в остальном целого и невредимого: способного ходить, говорить, двигаться. Живого. Я закрыла глаза и увидела его волосы, успевшие слишком сильно отрасти, его руки, скрещенные на груди, его подбородок, слегка вздернутый кверху, россыпь веснушек на переносице после многочасовых пробежек в солнечную погоду.

Меня едва не вывернуло, потому что всего этого уже не существовало – ни небольшой ссадины под правой скулой, ни слишком сильно отросших волос, ни веснушек, ни будущих многочасовых пробежек, – и я знала, что никогда больше его не увижу и никто не увидит, и эта мысль была слишком ошеломляющей, слишком невозможной, чтобы быть правдой.

Какое-то время я побеждала. В самом прямом смысле слова. Если рассматривать жизнь как соревнование, которое можно проиграть, – а я совершенно уверена, что это так, – значит можно и победить.

Пока Марни ходила на свидания с бесконечной чередой неподходящих парней, которые слишком много пили, укуривались по выходным до полной отключки на детских площадках и нюхали кокаин с бачка в общественных туалетах, у меня был роман с потрясающим мужчиной. Пока ее университетские подруги проводили пятничные вечера в сомнительных клубах с громкой музыкой, неоновыми огнями и липкими полами, я готовилась к медовому месяцу. Пока они все больше и больше отчаивались, плачась друг другу на разрыв очередных бесперспективных отношений, заливая горе джином и заедая какой-нибудь калорийной дрянью навынос, я вышла замуж. У меня был муж. И более того, я любила его, любила горячо и искренне. Они ссорились с соседками по тесным съемным квартиркам из-за того, кто нажег больше электричества и пролил молоко. Они сражались с комьями лобковых волос, забивавших слив ванны, с вечно текущими душевыми кабинками, горами немытой посуды, громоздящимися прямо на посудомоечной машине. А я жила в уютной квартире с высокими потолками и большими окнами. Я разглядывала образцы красок, прикидывая, какой оттенок будет лучше всего смотреться на наших стенах, и планировала, где будут висеть постеры в рамах, ждущие своего часа в стопке у камина.

Марни подала заявление об уходе по собственному желанию. Другие подпадали под сокращение штатов, костерили начальство и ненавидели нудные дела, входившие в рабочие обязанности: приносить кофе, вызывать такси, заказывать пачки бумаги для принтера. Я же получила повышение. Начинала я с административной должности в интернет-магазине, торговавшем всем подряд: книгами, игрушками, электроникой, – и мне предложили позицию в новом отделе мебели. Должность мне нравилась, да и само направление, как мне казалось, имело хорошие перспективы в развивающейся компании.

Дела у меня шли лучше, чем у них всех. Я была счастливее, чем они.

Пожалуй, меня радовало, что я первой нашла свою любовь. Мне не слишком приятно в этом признаваться, потому что это звучит как-то глупо и по-детски, но это правда, а я обещала тебе говорить правду.