Мы немного помолчали, пока Вера пыталась припарковать машину в темноте у подъезда.

Потом я спросила:

– Так ты влюблена в красные колготки?

– Это имеет значение?

– Для меня имеет.

– Как приятно быть в возрасте, когда это действительно имеет значение.

– Ты старая карга.

– Да.

– Старая карга, которая знакомится в тиндере.

– Да.

– Ну блин.

– Выходи.

Тем вечером во мне боролись желания убить Веру и прыгать на стенку от счастья: я перечитывала и перечитывала Ленино сообщение, мучилась мыслью о красных колготках, уверяла себя, что Вера тоже может влюбиться и, наверное, так же рада предстоящей встрече, но тут же отказывала ей в этом. Мне казалось, что никто и никогда не мог и не может чувствовать так, как я, а тем более Вера, которая должна была уже просто забыть, как это делается, даже если умела когда-то. Отчего-то я испытывала даже ревность, впервые, спустя восемь лет после расставания моих матерей, – и мне ужасно, до слез, хотелось, чтобы ничего у нее с красными колготками не вышло, но сама эта мысль казалась мне грехом, чем-то страшным, что лишит и меня возможности счастья. Поэтому, перед тем как лечь в постель, я вместо «спокойной ночи» разрешила Вере:

– Так и быть, можешь спокойно встречаться со своими красными колготками.

– Да? Ну спасибо тебе большое, дорогая.

Вера засмеялась и чмокнула меня в висок.

– В следующий раз я обязательно спрошу у тебя разрешения, когда захочу зайти в тиндер. Скажем, сегодня вечером. Сегодня вечером я могу немного походить по тиндеру перед сном?

– Вера, не беси.

– То есть ты не против, да?

– Вееееер!

Вера, смеясь, вышла из комнаты, а я сказала ей вслед – шепотом, так что она наверняка не услышала:

– Только чтобы никому не было больно, ладно?

Маме я ничего не сказала.

По всплескам написанных ею картин я знала, что она тоже постоянно находится с кем-нибудь «в диалоге», как она это называла. Самая длительная ее связь продолжалась два года, когда мне было лет десять – это был нервный и странный мужчина – маленькие мрачные пейзажи и сумбурные закаты – он приезжал к нам на черной машине и привозил мешки с продуктами. Мама ласково звала его «гуманитарная помощь» или «Санечка». Санечка приезжал и готовил ужин, играл со мной в настолки, дарил мне розовых куколок.

– Хочешь, Санечка станет твоим папой? – спросила как-то у меня мама.

– Зачем? – искренне удивилась я.

– Ну… Чтобы помогать тебе делать уроки, учить разным хорошим вещам…

– У меня есть Вера, – сказала я и на всякий случай отодвинула от себя розовых Санечкиных куколок. – Она меня всему научит.

Мама усмехнулась, а Санечка вскоре исчез.

На его месте возникли картины поярче – огромные изумрудные полотна, на которых из тусклых мазков вылеплялось страстное, розовое тело Аниты. Анита изгибалась и изгибалась для маминых картин, приходила и приходила к нам на ужин, они все ходили на выставки и презентации, а мама спрашивала:

– Нравится картина?

– Картина как картина. Только мне в комнату не вешай.

Мама и Анита заливались в хохоте, расплескивая вино.

– Ну что ты, дорогая, это же неуместная живопись для детской.

– А для чего она уместная? Для бани?

– Для бани, пожалуй, в самый раз!

И они снова хохотали, а я никак не могла взять в толк, с чего тут веселиться. Картины с голыми женщинами же и правда уместны в бане, что тут смешного-то?

Одну из этих картин у мамы купил один американский банкир, купил очень дорого, так что она могла год не работать.

Я слышала, как однажды по телефону Вера говорила кому-то:

– Мы давно не общаемся. Вообще не разговариваем, так что я не знаю, что у нее нового. Да и, с другой стороны, что там может быть нового? Продала тут очередную свою шлюху на аукционе.

На самом деле «шлюха» была отличная. То есть это была хорошая картина. На ней мама разлила всю свою тоску по Вере и одиночество – так ярко, как только могла. Я спросила ее:

– Неужели ты не видишь, что мама пишет эти картины, чтобы тебе сказать?

– Сказать что?

– Что ей без тебя невыносимо.

– Дорогая, не выдумывай. На этой картине она нарисовала другую женщину.

– В этом-то все и дело.

– В чем же, позволь узнать?

– В том, что она не может рисовать тебя.

Вера помолчала минуту, будто что-то вспоминая, а потом сказала:

– Ты знаешь, она ведь перестала меня рисовать, наверное, за год до нашего разрыва, так что вряд ли там было что спасать.

– О чем ты?

– Это был вопрос времени, Женя. Иногда лучше сразу шагнуть в холодную воду, чем годами готовиться к погружению.

Я никак не могла взять в толк, к чему эти водные метафоры.

– О чем ты говоришь?

– Если бы не расстались тогда, расстались бы через полгода, может быть, через год. Нашлась бы причина.

– Ты не можешь знать, как было бы, ты же не ясновидящая.

– Я здравомыслящая. Люди не изменяют просто так, измена вообще дело затратное. Если чело- век идет на это, значит, ему уже невыносимо терпеть.

– Мама говорила, что это вдохновение…

– Как ни назови – смысл один: ей меня уже было недостаточно. Или много.

– Это противоречиво.

– И тем не менее.

– Ты думаешь, она тебя разлюбила?

– Любовь – сложная штука. Возможно, она просто от меня устала.

– Но вы могли просто отдохнуть друг от друга.

– Когда людям нужно друг от друга отдыхать, это тревожный симптом.

В пятницу я стояла в школьном коридоре, и сердце мое в ушах забивало сваи. Судя по звукам, которые доносились из актового зала, Ленечка уже пришел и репетировал со своим рыбно-овощным ансамблем. От уроков по случаю общественной нагрузки меня освободили, двери были не заперты, и я, сложившись пополам, стояла, просунув голову в щель. Будто так я стала совсем незаметной – в сером своем невидимом платье.

– Жень, ты че? – я аж подпрыгнула, когда моя лучшая подруга Алька дернула меня за рукав.

– А… Это… Смотрю, что у них там.

– Ну-ну, – Аля подмигнула и, отодвинув меня, заглянула внутрь.