Я тихонько, утягивая коляску за собой, отступила от двери и выглянула в пролет. Это был Томас. Увидев меня, он остановился посреди пролета и, кажется, на несколько секунд растерялся. Потом быстро сказал:

– А я к вам. Я подумал…

Опять он за свое. Я прошипела:

– Нет, садовый опрыскиватель в моем доме не установлен!

– А почему вы шепчете? – спросил он и поднялся на площадку. – В вашей квартире дверь открыта.

– Знаю! – прошептала я. – Она такой была, когда я вернулась с прогулки.

– Тогда вам лучше туда не заходить, – едва слышно сказал он.

– Я и не хочу.

Он кивнул и направился к приоткрытой двери. Заглянул в щелку, нырнул в квартиру, как уж в нору, и притворил дверь за собой.

Я наклонилась над коляской, заглянула под тюль. Петер мне улыбнулся.

– Ничего, – сказала я ему и подмигнула. – Сейчас зайдем домой и поиграем… в ладушки.

– Ла… – сказал он. – Ла-ушки.

– Ла-душ-ки.

– Ладушки, – повторил малыш.

Ну какой сообразительный! (Нет, я что, превращаюсь в мамашу, которая скачет от восторга, стоит ее отпрыску выговорить такое сложное слово, как «ня», или самому сграбастать ложку и умудриться зачерпнуть ею кашу? И неважно, что каша в следующий момент оказывается на полу, на платье или на стене.)

Через бесконечную и беспокойную минуту дверь распахнулась. В проеме стоял Томас с сияющей улыбкой:

– Все в порядке. Никого. И, кажется, они у вас даже ничего не искали.

– Хорошо бы, – сказала я, вкатываясь с коляской внутрь и думая, что если они что-нибудь бы искали, то очень даже бы нашли.

– У нас перерыли все шкафы. И когда только успели, меня не было всего минут десять, – сказал он совершенно спокойно, как говорят о погоде, например. – Я спускался в кафе за газетой, а когда пришел, дверь была открыта. Но так как ничего не украли, кроме старых кроссовок, которые к тому же лет пятнадцать как мне малы, то я не стал звать полицию.

Ну, может, у тебя вору и нечем было поживиться, кроме старых башмаков, а у меня-то как раз совершенно наоборот! Кстати, зачем хранить старые кроссовки?

Он будто прочитал недоумение на моем лице и пояснил с неохотой:

– Мама хранила их, потому что я в них первый раз выиграл в школьном футбольном матче.

– Ясно, – сказала я, стремясь быстрее завершить разговор и бежать проверять, как там зеленые купюры в большой зеленой кастрюле.

И почему я не взяла с собой побольше денег – тысяч десять хотя бы вместо жалкой сотни, которую я прихватила на шоколад, мороженое и прочие мелочи. Мороженое! Я купила его на обратном пути, целое ведерко, и теперь оно медленно, но верно превращалось в молоко.

Томас вышел в подъезд и проговорил:

– Если вор забирался во все квартиры подряд, может, не только мы с тобой пострадали? Пойду справлюсь, как другие.

Да какая мне разница, кто еще пострадал? А Томас продолжал:

– И давай смотри, что у тебя пропало.

Да знаю я, что. Но все же… Вдруг вор был сыт? Или невнимателен? Или у него было стойкое отвращение к кухням и кастрюлям, потому что… потому что его жена сбежала с поваром?

– Спасибо за помощь! – крикнула я Томасу и закрыла дверь перед его носом.

Так, на кухне полнейший порядок: крупы не рассыпаны, холодильник закрыт и дверцы шкафов вовсе не болтаются, криво вися на петлях. Задержав дыхание, подошла к заветному шкафу. И… открыла.

Пусто! Нет кастрюли! Ноги меня не держали. Я села на пол посреди кухни и зарыдала.

Я знала, все было слишком волшебно, чтобы длиться долго.

Из прихожей доносилось бормотание Петера. Наверное, он уже голодный. Пожалуй, три часа с прошлой кормежки уже прошли. Я развернулась и ухватилась за край стола, чтобы подняться. И тут мой взгляд выхватил темный небольшой кирпичик в углу. Я поползла под стол и вытащила на свет… бумажный, перевязанный лентой сверток! Мой сверток с деньгами! Трясущимися руками развязала ленту: они тут! Две толстых запечатанных пачки и сотенные врассыпную сверху.

Я прижала их к груди и просидела, глупейше улыбаясь, минут пять. Пока в дверь снова не позвонили. Я запихала деньги в холодильник и побежала узнавать, кому я еще понадобилась.

– Это Томас, – сказал знакомый бас за дверью.

Я открыла.

– Ну как? Все цело? – спросил он.

– Да, – покивала я.

– А почему плачешь?

Вам не кажется, что соседи не должны задавать столько вопросов? Должны же быть правила приличия, запрещающие огорошивать человека вопросами более… э-э… трех раз в день.

– От радости, – сказала я.

– Странный вор, правда?

Я пожала плечами. Но он прав: куда уж страннее – найти двадцать четыре тысячи долларов, то есть двадцать три тысячи девятьсот долларов, и выкинуть их на пол! И украсть кастрюлю!!! Ненужную, неудобную, с отбитой эмалью. Спросите, зачем мне такая. Да мы как-то устраивали вечеринку, и не было емкости под пунш. Ну, Кэт и одолжила эту кастрюлю у кого-то из моих соседей. А так как я все забываю спросить, у кого именно, то до сих пор и не вернула.

А Дабкин посмотрел куда-то за мою спину и улыбнулся.

Я обернулась: коляска танцевала брейк-данс – колеса подпрыгивали на месте в замысловатом ритме. В такт танцу громыхал велосипедный звонок. Кому-то внутри стало скучно!

– Это… такой режим, – перекрикивая шум, сказала я. – Да. Продвинутая коляска. Сама укачивает младенца, стоит тебе только выбрать нужную программу.

– Да? – хмыкнул он.

– Да. И до свидания, Томас. – Я захлопнула дверь.

А он снова позвонил. Отстанет он когда-нибудь от меня или нет? На этот раз я дверь не открыла, а просто крикнула:

– Что еще?

– Будешь через дверь разговаривать?

– Да. – Я повернулась к коляске и сказала: – Петер, не мог бы ты перестать звенеть. У меня уши закладывает.

Звон прекратился. Но коляска продолжала плясать – теперь это были кренделя будто из какого-то балета. Коляска добегала «на цыпочках» до кухни и в плавном прыжке возвращалась обратно. А, это же он птичек в парке видел! Воробьев! А брейк? В рекламе сладких тянучек! Чертов телевизор! За пять минут подкинул ему столько информации! Но, с другой стороны, невозможно же держать бедного маленького человечка, в смысле, получеловечка, – в полной изоляции? Это было бы жестоко.

А Томас докладывал сквозь дверь:

– Я хотел сказать, что обошел всех жильцов. Ни к кому никто не вламывался. Только у миссис Трюфельс никто не открывает.

– В это время она в церкви. Репетирует хоралы.