— Дети то есть?

— Один сын. Маленький еще. Отец-то ушел. Вот вдвоем и маемся.

— С кем же сейчас малец?

— Один. Он у меня серьезный. Помощник растет. Бывает, захвораю. Так он обо мне так заботится!

— А я вот своей матери и не помню. Совсем малым мине сиротой оставила.

— Ох ты, Боже…

— Так вот ни одной родной кровинки на свете неосталося.

— А я за своего Кольку тоже боюсь. Чахотку у меня лекарь отыскал. Говорит, лечиться надо да еду получше. А где ее взять? Баба — не мужик. Ей и заработать труднее.

— А мужик не подсобляить?

— Пет. Мы с ним незаписанные. Не до нас ему. Колька-то на его фамилии, да уж не надо мне помощи на него. Сама как-нибудь. С новой-то чин чином живут. Тоже сына родила.

— С чего кинул-то?

— Кобель он, прости Господи. С жиру сбесился.

— Ишь ты!

— Та баба, видать, крепко его держит. Вся в кудерышках ходит, намалеванная. Не подступить! Хотела однажды ей патлы подергать, так она завизжала, что резаная. Я ведь не за себя, за Кольку… Он-то без отца остался! Так за это самое меня к начальству вызывали, ругали на чем свет. Та стерва пожаловалась. А может, и сам, с него станется.

— А ты сибе новово заведи.

— Сбесился ты, что ль? Мне сына растить надо. С чего это я мужика заведу? Хватит. Один был. Все вы кобели, прости Господи, все на одну мерку.

— Чево ето ты, рехнулась?

— Рехнешься с вами окаянными!

— Да погоди ужо. А ваш-то бабий род хорош? Ежели б не та, может, и теперь жила ба со своим. Сына вместе растили б.

— То верно. Кабы не она…

— То-то же…

— Вот из-за нее теперь мой Колька ботинки людям на улице чистит. Думаешь, мне не больно? На хлеб помогает зарабатывать. А его милиция гоняет. Потому как без патенту.

— Вона што…

На вокзале проводницу встречал вихрастый мальчишка. Черный, как вороненок, он быстро подскочил к матери, обхватил ее худыми руками.

Макарыч долго смотрел на них. Потом взял в руки рюкзак с тощими пожитками и пошел по перрону.

До вечера ходил он по улицам города. И вдруг увидел того мальчонку. Он сидел со щетками на обшарпанной скамейке. Зазывал людей. Макарыч подошел. Тот аж икнул, увидев его рыжие кирзухи.

— Дяденька, у меня всего одна банка ваксы.

Макарыч, не говоря ни слова, принялся наводить блеск на свои сапоги. Мальчишка чуть не плакал.

— Дяденька, мне ж больше купить не на что!

Макарыч, покончив с сапогами, крякнул и ушел. Вернулся он вскоре. Малец Стоял в подворотне и горько плакал.

— Слышь, Колька, ты што ето рассопливилси?

Тот, не веря глазам, смотрел на Макарыча.

— Я думал, что вы совсем ушли.

— Уж лучче не думай, а держи свое хозяйство, — Макарыч передал Кольке стульчик и ящик: — Открывай.

Колька несмело отпер ключом. А из-под приподнимавшейся крышки полилась музыка. Эти двое вмиг забыли обо всем, слушали, как два ровесника. Молчали.

Прохожие останавливались. Смотрели на обоих. Осторожно обходили.

— Ну, ладно. Ты тут давай, — пришел в себя Макарыч.

Колька глянул в ящик и удивился еще больше. Там лежало столько банок с ваксой, сколько не имел ни один чистильщик.

— Держи, — протянул Макарыч деньги.

— Ой, зачем столько?

— Матери дай. Пусть от хворы избавитца.

— Откуда вы знаете все?

Но Макарыч уже уходил. А Колька испугался оставить ящик и стул. Догонять с ним было тяжело.

— Дяденька! Дяденька! Спасибо! — тонула в толпе запоздалая благодарность.

А возвращаясь из отпуска, Макарыч не нашел мальчишку на прежнем месте. Поспрашивал о нем у ребят из того дома. Те ответили, что Колька теперь один. Мать его померла от чахотки. Кровь горлом вся вышла. А сам Колька ушел из дома. Где он теперь, никто ничего не знал. Добавили, что в их квартире живут другие люди.

Макарыч спросил, не ушел ли Колька к отцу. Но те понимающе захихикали, а один тощий и ушастый ответил:

— Откуда это у Него отец возьмется? Он же незаконный. Мне мамка так сказывала.

— Цыть, стервец! Я ево отец, слышишь! Язык анчихристу выдеру за такие пакости. Мать твоя — баба, потому ума в ей не боле, чем у червя. Ты жа мужик. Тибе бабье повторять не гоже.

Кипел Макарыч, заходясь злобой.

— Он, дяденька, с пацанами плохими дружит. Это не мамка, это я сам видел. Они в поездах ездят. На крышах.

— Каких?

— Обычных.

— Я не про то. Куда они ездют?

— Те на море сбегали. Обещались моряками сделаться. А Колька с ними. Да они иногда назад ворочаются.

— Бреши больше! Моряки с них, как с твоей сопли конфета. Шпана они, вот, — перебил говорившего рыжий парнишка.

Ребята затеяли драку, кулаками устанавливая истину. А Макарыч пошел к вокзалу.

Он и сам не знал, что его потянуло сюда, к этой проводнице и Кольке. Он иногда вспоминал обоих. Может, не стоило ездить, тогда бы все повернулось иначе. Но что толку теперь? И он, терзаясь, шел в толпе один.

На вокзале было шумно, людно. Все куда-то спешили. Макарыч тоже взял билет. А к вечеру уже ехал. Он задремал, когда в вагоне послышались свист, крики, брань.

— Кого-то поймали. Сейчас этого жулья, что жуков в навозе, — выдохнул сосед по купе.

Макарыч вышел. Его чуть не сшибли с ног.

— Держите! Воры! — кричали бабы.

Рука Макарыча крепко ухватила кого-то за шиворот.

— Дяденька, пустите!

Голос был очень знаком. Он толкнул пойманного в купе, закрыл дверь. Лишь на секунду включил свет. Крепко зажал рукой рот Кольке. В кромешной темноте закинул его на свою полку. Буркнул для соседа:

— Вот не повезло. В разных купе с сыном еду. А в етой заварухе дите за ково угодно примут…

Всю ночь пацан вздрагивал, стонал во сне. Макарыч, успокаивая, гладил его по голове, укрывал.

А наутро, когда сосед еще спал, разбудил, накормил, переодел в свою непомерно большую рубаху и велел молчать.

На первой же остановке купил все нужное. А потом они перебрались в отдельное купе. Там Колька рассказал Макарычу обо всем. Тот слушал молча, не перебивая. Курил.

— Отец мой геолог. Поначалу хороший был. А потом ругаться с мамкой стал. Уходил куда-то ночами. Потом и насовсем нас кинул. Сказал, что умирать из-за мамки не хочет. У ней чахотка была. Он и боялся. Раньше мы хорошо жили. И у меня, и у мамки теплое все было. Потом продали. Один раз я в магазин пришел за хлебом. И вдруг услышал его голос. Глянул, а он с какой-то теткой стоит. У отца на руках ребятенок сидит и большой кусок сахару в рот пихает. Я отродясь такой кус и в руках не держал. Подошел к ним поближе, а тот пацан шиш свернул и мне показывает. Я ему — кулак, а он, дурак, как разревется и на меня пальцем той тетке показывает. Она кинулась на меня и давай по голове бить. Отец даже ничего ей не сказал. Я еле удрал. Мать дома тоже выругала. Сказала, что это был мой брат, потому обижать его нельзя. А меня, значит, можно лупить по голове? — всхлипывал Колька.