с боков. Кутька затравленно покосился за спину, где тоже наметилось какое-то шевеление. И четвертый «дровосек» двинулся в сторону Хрома. «Сначала решили главного пристукнуть, а потом уже и с остальными разделаться без шороху», — понял парнишка.

Осознал это, похоже, и Ива. Воровато зыркнув на Кутьку, братец подобрал под себя ноги. Явно для того, чтобы при первой же возможности сигануть в кусты.

«Сбежать хотел, выродок!» — услужливо вспомнились Кутьке слова братца, не так давно выплюнутые в его сторону.

Однако старосту все эти перемещения словно вообще не волновали. Он знай себе стоял да пялился на нового знакомца. И тот занервничал. Перевел взгляд на своих ватажников и надтреснутым голосом бросил:

— Ну!

Схватиться сподручнее за свою оглоблю не успел. Большущий хромов сапог двинул по дубине. Да так ловко, что удар пустобреху пришелся ниже пояса его же дрыном. Он кубарем укатился в кусты. Откуда посыпались сдавленные проклятия.

Ива, словно ждал именно этого сигнала, шустрым зайцем порскнул в подлесок. Каким-то одним движением. Только что сидел на возу, а в следующий миг уже слышался треск сучьев под его ногами где-то в густом кустарнике.

Хром успел подхватить дубину говорливого и выбросил ее против выпада ближайшего громилы. Топор с глухим стуком врубился в дерево. Головорез рубил молодецки, двумя руками, а староста отбивался одной. Дрын бухнулся на землю. Но и тать, тот самый, у которого за пояс был заткнут нож, потерял равновесие. А староста довольно резво для калеки крутнулся на месте, уворачиваясь от выпада третьего разбойника, схватил его за шею со спины и грянул затылком о телегу. Набежавшему четвертому удальцу он, наподдал сапогом в коленку, перехватил топор и двинул обухом точнехонько в лоб очутившемуся как раз под рукой хозяину свинокола. Тот мешком ухнул на землю. Грузно и без единого всхлипа. Последнему из лихой четверки Хром двинул кулаком в нос. Звук был такой, словно полено хрястнулось о мокрое белье.

Кутька будто пустил корни в телегу. Двинуться не мог. Зато моргнуть успел три раза. За это время распрощался с жизнью, ужаснулся лютой смерти — в лесу, от рук лихих людей — и понял, что все уже позади. Из столбняка вывела кукушка. Именно в этот миг она перестала считать чьи-то года.

— Что, сильно перетрухнул? — повернулся однорукий к попутчику.

В другой ситуации Кутька, конечно, хмыкнул бы бодренько и тоном повидавшего виды мужика заявил, что бояться-то и нечего было. Но на этот раз храбриться не хотелось совсем.

— Эт ничо, — уверил голова. — Главное, выкрутились. А ты молодец, в лес не прыснул. Не пикнул даже. В отличие от братца твоего…

— Да я не успел… И не брат он мне! Бегать за ним не стану.

Хром пожал плечами.

— И не надо. Может, так оно и к лучшему. Спокойнее доедем. Да и ему будет наука, как героя из себя строить. Пусть теперь объяснит огнищанину, как своих бросил, воин бравый.

Говоря это, староста деловито обшаривал одежку душегубов. Хотя чем можно было у них поживиться?

— Дядька Хром, — голос Кутьки никак не хотел слушаться — то сипел, то хрипел, то вовсе пропадал до еле слышного шепота. — Ты этих всех, что… Того?…

— Нет. Очухаются, бесова сыть. Не сразу, конечно. Ну так это тоже к лучшему: передумают этаким чертовым делом заниматься. Вот тебе, кстати, и пример.

— Чего?

— Того, что это такое — с помощью малой крови избежать большой. Милосердная, язви её в корень, война.

— Да причём тут война? Как я понял, они ж именно тебя искали. Знаешь их?

— Нет. Зато догадываюсь, кто их мог послать.

3. Тёмные дела

Паства в стольном Киеве была невелика. Знатная, богатая — да. Но очень малочисленная. Княгиня-мать, да ближнее её окружение. Хотя и поговаривали, что в полку христиан прибыло и за счёт некоторых воевод да бояр князя Святослава. А самое главное — но об этом вообще не принято было говорить даже шёпотом — Ольга поспешила тайно окрестить и своего внука Ярополка, который по малолетству ещё жил на женской половине княжьих хором. Но даже если это и было правдой, особого вреда в том никто не видел. Включая Светлого. К Единому богу отношение местных новообращенных по большей части было совсем не тем, какого хотели церковники. На своих родовых капищах рядом с идолами Сварога, Стрибога, Дажбога, Перуна и родовых духов они, бывало, вкапывали и распятия. Часто — в сторонке, с краешку. Митрополит Василий, при дворе которого они с Яковом жили, скрепя сердце, вынужден был если не мириться с таким положением вещей, то закрывать глаза.

Никодим, откровенно говоря, не особенно разбирался в воззрениях аборигенов на Отца, Сына и Святого духа. И не собирался вникать в эти дебри. А потому проводить время с митрополитом не любил. В чём точно он не нуждался, так это в проповедях. А к ним, увы, скатывалась каждая беседа с Василием.

Никодиму позарез нужно было узнать простую, но очень важную информацию: кто ещё, кроме тех местных высоких государственных шишек, кого он знал, обратился в новую веру. Может, даже тайно. Проверить слова Сыча о крещении Клина Ратиборыча лишним не было. Разумеется, старик не мог не поинтересоваться, для благих ли дел требуется Никодиму таковое знание.

— Для благих. Прямо вот для максимально полезных.

— Но поведать мне о них ты отчего-то не можешь.

— Точно.

— Все зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «полезно», — митрополит вздохнул, помолчал, задержал взгляд на иконах в красном углу, пошевелил усами. — И от того, какое оно для тебя имеет значение. Учитывая твой… хм… образ жизни. И рацион. Я знавал одного сапожника, который искренне верил, что нельзя обманывать людей, которым делаешь обувь. Поэтому сапоги его славились прочностью, а сандалии не знали износа. Со временем чуть ли не все жители города стали ходить именно в его мастерскую, напрочь позабыв об остальных. Получилось, что, не желая подводить своих заказчиков, он здорово подвел товарищей по ремеслу. Как, по-твоему, он все делал правильно?

— Выходит, что так, — нетепеливо кивнул Никодим.

— Но я не рассказал историю до конца. Другие мастера созвали совет цеха и порешили выгнать чересчур прилежного мастера из города. Чтобы знал, как это нехорошо — подводить своих. В итоге он вынужден был все бросить и убраться, пустив свою семью по миру. Так нужна ли была эта честность его детям, которые из сытых и озорных сорванцов в одночасье превратились в оборванных голодранцев?

— Наверное, нет, — с