Такие вот печальные истории из курортной жизни рассказывали в тот день знающие люди (медицинский персонал санатория) отдыхающим, отпуская им процедуры подводного массажа, иглоукалывания и мониторного промывания кишечника. Благодаря этим поучительным историям, лечебные процедуры имели некоторый дополнительный эффект, так как отдыхающие выходили после них в глубокой задумчивости и какое‑то время вели себя более или менее осмотрительно, во всяком случае, заглядывали себе под ноги, прежде чем куда‑нибудь ступить.

3.

Я ещё спала, когда зазвонил телефон, и в трубке возник искажённый всхлипами голос моей московской приятельницы Лёли. То, что я услышала, было настолько невероятно, что в первую минуту я засомневалась, Лёля ли это звонит, в своём ли она уме и вообще, не снится ли мне этот звонок. Но уже в следующую минуту я сказала: «Бегу!». И побежала.

От нашего дома до военного санатория – всего ничего, надо только подняться в горку, миновать двухэтажный корпус городской больницы, прошмыгнуть незамеченной через проходную санатория «Заполярье», спуститься по его территории, похожей на парк, к морю, пройти в самый конец пляжа, там сбросить обувь и по воде обогнуть высокую металлическую решётку, отделяющую владения «Заполярья» от военного санатория. Теперь надо добежать уже по их пляжу до высокой, как маяк, башни лифта, в котором есть только две кнопки: «вверх» и «вниз» (мне, естественно, вверх), подняться, выйти и – оказаться лицом к лицу с монументальным ансамблем из трёх, поставленных буквой П зданий сталинской постройки – с башенками, колоннами и массивными парадными дверями. Корпус №2 – это, если подниматься от моря, — слева, мне туда.

Ещё издали я заметила людей, сгрудившихся у входа. Двое из них показывали руками то вверх, на один из балконов с фигурной металлической решёткой, то вниз, на отцветающий уже розарий, и что‑то объясняли остальным, молчаливо внимавшим. Судя по полотенцам на плечах и надувным кругам под мышками, люди эти двигались вообще‑то на пляж, но задержались ненадолго у места ночного происшествия, чтобы своими глазами увидеть злополучный балкон и роковую клумбу. Я тоже подошла, постояла, прислушиваясь.

О том, кто таков был этот нечаянно погибший, говорили не вполне определённо. То ли он из разведки, то ли из спецназа. Насчёт звания тоже — то ли две у него звёздочки было, то ли три. И вроде бы вот только что, прямо перед отпуском из «горячей точки» вернулся. Какой? Ну, ясно какой.

Я отозвала одного из мужчин в сторонку и кое о чём его порасспросила, представившись знакомой того самого человека, что, в общем, соответствовало действительности. Хотя, если бы меня спросили, кем он на самом деле был и чем именно занимался, я бы не ответила.

…Последний раз они были у нас в гостях позапрошлым летом. Весь вечер обнимались с Лёлей на нашем диване. Я ещё подумала: «Вот сразу видно, что любит». Пил он в тот раз много и с какой‑то поспешностью, как будто хотел быстрее захмелеть, и – то ли забыться, то ли отвязаться по полной программе.

— Пошли гулять! Пошли к морю! – звал Саша, когда уполовинили вторую бутылку.

— Какое море, ты посмотри на часы, десятый час! – отмахивались мы.

Сочинцы ленивы и тяжелы на подъем. Нас и днём‑то на море не затянешь, чего мы там не видели, лучше телик посмотреть.

Я поймала себя на мысли, что ищу задним числом каких‑то проявлений обречённости в тогдашнем Сашином поведении, но ничего такого не припоминалось. Обычное поведение человека, который целый год вкалывал и вот, наконец, дождался отпуска и уже прибыл на курорт, и даже уже сидит за столом с друзьями, которых сто лет не видел.

Надо было пригласить их вчера к нам, — думала я, поднимаясь на третий этаж уже не бегом, а наоборот, медленно. — Поужинали бы, поболтали и, возможно, они остались бы у нас ночевать, и тогда ничего того, что случилось, не случилось бы. Ну, почему я этого не сделала? Подумаешь, муж в отъезде. Подумаешь, с дороги они устали. Вот ничего нельзя откладывать на потом, потому что потом может и не быть.

Лёля никуда в это утро не выходила, тем более – на балкон, она даже избегала смотреть в ту сторону, стараясь так присесть, поджав ноги, в кресле или прилечь бочком на широкой кровати, составленной из двух узких, чтобы быть к проклятому балкону спиной. Несколько раз она начинала собирать в чемодан вещи, но собрать не могла и бросала. В номере уже перебывало много чужих людей. Были два следователя, один из милиции, другой – из прокуратуры. Первый внимательно осмотрел номер, заглянул даже в ванную и в туалет, где обнаружил две пустые бутылки из‑под водки, потом долго что‑то изучал на балконе. Второй тем временем задавал Лёле какие‑то вопросы, и она отвечала, совершенно не понимая, о чём её спрашивают, и не слыша своих ответов. Приходил, в сопровождении дежурного врача, начальник санатория – приятный, обходительный человек с выражением сострадания на лице. Пока врач в очередной раз мерил Лёле давление, начальник, шумно вздыхая и с трудом подбирая слова, что‑то говорил, должно быть, соболезновал, значение слов плохо до неё доходило. Звонили из приёмного покоя, интересовались, когда она думает уезжать и какая ещё нужна помощь. Гроб и все такое они берут на себя, ей надо только приготовить одежду, чтобы передать в морг. При словах «гроб» и «морг» Лёля забилась в истерике, так что пришлось звать сестру и колоть успокоительное.

А тут ещё я.

— Лёля! — сказала я, заключая её в объятья и ощущая исходящий от неё запах то ли крепких духов, то ли слабого спиртного, а может, того и другого вместе. – Бедная Лёля! Боже, какое несчастье!

В первый момент она смотрела на меня отстранённо, будто не узнавая. Выглядела она не лучшим образом. На ней был синий джинсовый сарафан с пуговицами по всей длине, половина которых (снизу) была расстёгнута и видны молочно–белые ноги, какие бывают только у вновь прибывших. Вокруг глаз размазана, как видно, с вечера не смытая тушь, волосы не убраны, лицо мокрое и красное.

— Бедная, бедная Лёля!.. Бедный Саша!

— Это ты… — сообразила наконец Лёля и, скривив лицо, как маленький ребёнок, беззвучно заплакала.

Она плакала долго, упиваясь слезами, я сидела рядом на кровати, гладила её по дрожащей спине и ждала, когда она успокоится. В какой‑то момент Лёля произвела глубокий судорожный всхлип и умолкла. Тогда я поднесла ей стакан холодной воды, мокрое полотенце – утереться, и сказала:

— Ну, рассказывай.

— Я не знаю, что рассказывать, — всхлипнула Лёля. – Весь ужас в том, что я ничего не помню.

— Совсем?

Она скривилась, готовая снова заплакать, но я не дала ей этого сделать, тряхнула довольно сильно за плечи и строго сказала:

— Всё, всё. Не надо.

Она испуганно посмотрела на меня и не стала плакать, только сморкалась и вздыхала.

— Я, правда, не знаю, почему он это сделал.

Тут уж я напряглась. Что она имеет в виду? Уж не хочет ли она сказать, что Саша сам…