litbaza книги онлайнСовременная прозаЕго звали Бой - Кристина де Ривуар

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 101
Перейти на страницу:

Шли дни, недели. Это второе явление смерти, как и первое, стало для меня привычным. Не то чтобы мое восприятие ослабло или мои «как дела» утратили теплоту, просто я привыкла. А потом, однажды, в год, когда я приехала в Нару, или на следующий, уже не помню, я стала свидетельницей преступления. Жертвой был поросенок, зверек, который мне очень нравился: с подвижным пятачком, с копытцами, похожими на деревянные сандалии; он напоминал мне целлулоидного пупса: тот же цвет, те же глубоко посаженные глазки. Я была уверена, что он хрюкал от радости при моем появлении, я кормила его чернильными орешками, рассыпая их по полу в его закуте; мы звали его Робинзоном, Жан говорил, что поросячьи души — ровня слоновьим. В то время мы соизмеряли души животных, диких и домашних, и я еще не знала, что Робинзон жил лишь для того, чтобы стать ветчиной, колбасой и сосисками. Его крики раздались утром, когда мы с Жаном завтракали вдвоем на кухне, — и какие крики! — никогда не слышала ничего подобного.

— Что это?

— Робинзон, — сказал Жан, побледнев.

Три секунды спустя мы были уже возле поросячьего закута. Робинзона обступили четверо мужчин с одинаковыми свирепыми гримасами, которые куда-то его тащили. Он вырывался, ему связали ноги и рыльце, его копытца дергались, было очень холодно, и четверо палачей в сбитых набок беретах сильно раскраснелись. Их дыхание плавало перед ними большими клубами. Я и не смогла бы представить себе ненависть как-либо иначе: она вырывалась изо ртов мужчин, словно облако. В двадцати метрах от них, под дубом, прямым и голым, как виселица, лежало опрокинутое корыто, и там стояли женщины в черных фартуках и черных же шляпах, надвинутых на самые глаза, прижав к животу тазик, поджидая и перешучиваясь. Тетя Ева стояла чуть в стороне, повязав шарфом свои баклажанные волосы. Заправляла же всем действом бабуля, державшая в твердой руке свой лорнет, и я подумала, что она точно так же смотрит на цветы, на книги, на своих детей. Робинзона волочили к корыту. Мужчины ругали его, обращаясь к нему то «а», то «эй»:

— Кончишь ты, наконец, упираться, а, слышь ты?

— Эй, хватит над людьми измываться, грязная скотина!

— Ты посмирнее был, когда я тебе еду приносила, — вставила кухарка Жюльена.

Я притаилась в уголке, рядом с Жаном, и вся сцена разворачивалась у меня на глазах: женщины, мужчины, корыто, поросенок. А над всем этим — небо, ледяное и наглухо закрытое, словно металлический колпак. Не в силах выговорить ни слова, я молилась. Неистово. Нет, нет, Господи, умоляю тебя, я не хочу, не хочу, я задыхалась. Жан дал мне руку, я стала умолять его. Останови их, я сделаю все, что ты захочешь, я отдам тебе все, что у меня есть, но только останови их.

— Если бы я мог, но я не могу.

— Почему? Что им Робинзон такого сделал?

— Ничего, он поросенок и больше не может толстеть, вот и все, пошли отсюда.

— Нет, я хочу остаться с ним, может быть… а почему бы нам тоже не закричать, вместе? Они бы испугались, а мы бы тогда…

— И что бы мы сделали?

— Сняли бы веревку, ты сможешь, я знаю. А Робинзон бы убежал, далеко-далеко, в лес, и был бы счастлив.

— Робинзон — поросенок, а не волк. И потом он толстый: посмотри, какой он толстый.

Становилось все жарче, Робинзон исступленно сопротивлялся, по складкам жира пробегали молнии, он наступил на ногу одному мужчине, и тот в ответ стал пинать его в живот, а потом, словно такая месть показалась ему недостаточной, бросил веревку, за которую тащили трое других, и побежал в сарай за вилами. Вернулся, гордясь своей выдумкой, и я увидела, как стальные зубья вонзились Робинзону в зад.

— Поосторожней, — крикнула Жюльена, — ты мне его попортишь, я не хочу, чтобы у него кровь задом пошла!

Словечко понравилось. Бабуля потешалась вместе со всеми. Жан повторил: «Пошли отсюда», но я не хотела бросить Робинзона. Предчувствуя смерть, собаки подошли поближе, их отогнали, они вернулись. Там был Том, бабулин английский сеттер, Мотылек, дворняга с хвостом калачиком, и еще другие собаки, желтые, коричневые, тощие, пьяные от крови. Какая-то утка крякнула из солидарности с поросенком.

— С тобой-то что? — проворчал один из мужчин. — Торопишься? Не волнуйся, скоро и твой черед.

В конце концов Робинзона втащили на опрокинутое корыто, и женщины вздохнули: наконец-то.

— Что-то не хочется ему умирать, — сказала Жюльена.

— Поворачивайся, Жюльена, не до шуток теперь, — оборвал ее мужчина, прижимавший голову Робинзона.

— Сейчас, сейчас, — заторопилась кухарка.

Она была полна воодушевления, я ее не узнавала. На ее лице, морщинистом, словно грецкий орех, читалась веселость человека, находящегося при исполнении. Она подошла к мужчине, держа в одной руке таз, а в другой нож. На мгновение настала тишина. Опушка, люди, животные, деревья — все как будто затаили дыхание и ждали, даже сам Робинзон перестал верещать и словно задумался. Таз прислонили к корыту, мужчина пригнул поросенку голову, Жюльена отвела нож, а потом резко воткнула его в горло Робинзону, я даже как будто услышала треск разрываемой кожи. Поросенок снова завизжал, резко, невыносимо, его ухо болталось, свесившись с наклоненной головы, пятачок трепетал, словно ноздри тонущего человека, я увидела, как по его коже потекла кровь — почти черный ручеек, медленный, ох, какой медленный, стекавший в таз и вздувавшийся там пузырями. Все было кончено, я побежала, Жан нагнал меня. Мы провели весь день вдали от взрослых, в его комнате, в моей, на чердаке, он вытирал мне слезы своим школьным носовым платком, мой страх постепенно таял, переходя в давящую нежность. Закрыв глаза, я видела черный ручеек на шее Робинзона, но к моей собственной шее прислонялся лбом Жан, терся об нее волосами.

— Тебе лучше?

Вечером, проходя мимо каморки за кухней, мы снова увидели Робинзона. Он уже обосновался в смерти, чистенько, гнусно освежеванный, части его тела были прибиты к большой доске. Торчащие копытца выглядели по-дурацки. А вокруг — улыбки, море улыбок, и пятна крови на руках, на фартуках. И бабуля вся лучится, щеки ее цветут, она царит над этими улыбками и этой кровью, угощает вином, которое взрослые пьют, цокая языком. Смерть, смерть, смерть. Словно мираж, передо мной проплыло бескостное лицо сестры Марии-Эмильены, белые крылья ее чепца, она говорила мне: «Давай, Нина, ты права, ты облегчишь его страдания». Протиснувшись сквозь компанию выпивох, я подошла к поросенку. Сдерживая слезы, выпрямив спину, перекрестилась. Лоб, грудь, левое плечо, правое плечо — большое крестное знамение, медленно, четко — и ясным голосом сказала: «Здравствуй, Робинзон». Вот тогда-то бабуля и пошла на меня, заходясь от крика. С ума сошла эта девчонка! От возмущения ее лицо пошло фиолетовыми пятнами. Что бы она со мной сделала, какому бы наказанию подвергла, если бы папа не встал между нами, раскинув руки?

После этого случая она на несколько лет обо мне забыла. Ее тяжелый взгляд на мне не останавливался, когда я подходила к ней поздороваться или попрощаться, она сухо целовала меня в лоб и обращалась через мою голову к Жану. Ах, вот и ты, мой ангел, мое солнышко! Меня вполне устраивало ее безразличие: Жан уверял, что нет ничего неприятнее ласк Бабки Горищёк, ерошившей ему волосы. Эти волосы нельзя стричь, никогда-никогда-никогда, это же чистое золото. Она прямо захлебывалась этим «л»: «золллото». Жан говорил, что у нее ногти крючковатые. Серьезно, Нина, у меня такое впечатление, что у нее их больше десяти, она, наверное, кучу шипов прячет в рукавах, ты представить себе не можешь, как же она царапается, когда на нее находят припадки нежности.

1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 101
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?