Миртус спросил почтительно:

– Вы и на Юге были?

Я загадочно промолчал, снова погладил дракона по чешуйчатой спине.

– Или же, – проговорил я другим тоном, – его вывели здешние маги. Уже таким, разноцветным.

Миртус встрепенулся:

– Зачем?

Я пожал плечами:

– Когда общество становится богатым, оно многое делает просто так. Дурью мается. Это называется по-разному, кто-то выражает свое «я», кто-то ищет новые грани прекрасного, а многие просто дурака валяют. Так что этот дракончик может быть просто забавной игрушкой. А когда мир рухнул в преисподнюю, уцелевшие дракончики одичали. Селятся по-прежнему в людских домах, но люди уже не принимают их, как раньше.

Он посмотрел на меня с опаской и сказал осторожно:

– Я вообще-то принимаю.

– Из научного интереса? – спросил я.

Он сказал торопливо:

– Да-да, они могут оказаться полезными…

– Ничего, – обронил я. – Ничего страшного, даже если просто для красоты. Как вон цветы на столе! Так и этот дракончик. Он тоже… цветы, только под столом.

Северный ветер, надрываясь от натуги, притащил огромную, как горный хребет, тучу. От нее прогибался и опасно потрескивал небосвод, на землю пала грозная тень, я ожидал светопреставления, но посыпался редкий мелкий снежок.

Наступил вечер, в черной и страшной земле кое-где начали белеть трещины, туда забивался снег, но в остальном мир голый, бедный и страшный. Я удалился в свои покои мыслить о человечестве, то есть спать, а когда утром, шлепая босыми ступнями по холодному полу, подбежал к окну, ахнул.

В воздухе кружат огромные снежинки, блестя на солнце, так мне показалось, но присмотрелся, раскрыл рот: снежно-белые бабочки, сверкая крылышками, вьются над уже запорошенной землей, гоняются друг за другом, словно в брачный период, небольшая стайка кружится над заснеженными кустами.

Одевшись потеплее, я выскочил во двор, странно преобразившийся: белый, испещренный следами тех, кто встает раньше меня. У кузницы бородатый мужик с широкой лопатой в руках мыслит, но снег едва запорошил землю, чистить еще рано. Воздух морозный, я сдуру хватанул его, как медведь меду бегемотьевой пастью, закашлялся. Странные бабочки не исчезли, порхают, нелепо дергаясь из стороны в сторону, это чтоб воробьи, которые ловко хватают летающих по просчитываемым траекториям стрекоз, мух и прочих жуков, на этот раз промахивались.

Из кузницы вышел Макс, в овчинной шубе, теплых сапогах с меховыми отворотами. В руках кинжал, Макс осматривал его придирчиво, поворачивая лезвие, будто ловил лучи солнца.

– Что, – спросил я, – снова затупился?

– Да, – ответил он сокрушенно, дыхание вырывается легким облачком и возгоняется гаснущей струйкой ввысь, – плохая сталь…

– Дело не в стали, – заметил я и тоже проследил, как с каждым словом облачко пара вырывается изо рта, как из носика закипающего чайника. – Не в стали.

– А в чем?

– Ты, наверное, им пользовался?

– Ну да, – ответил он с недоумением. – А как иначе мясо нарезать?

– Ну вот, – сказал я нравоучительно, – а единственное оружие, которое от частого употребления становится острее, – это язык!.. Слушай, у меня что, в глазах мерещится? Это вот что?

Он проследил за моим взглядом, на лице отразилось непонимание.

– Бабочки, сэр Ричард!

– Гм… но бабочки должны лететь на огонек, – сказал я глупо, – а баран бодать новые ворота! А здесь и бараны какие-то странные, и бабочки не совсем бабочки.

– Самые настоящие, – заверил сэр Макс. – Всегда летят на огонь! А жаль…

– Сгорают?

– Нет, раньше успевают растаять.

Я кивнул, Макс отсалютовал и вернулся в кузницу, а я пошел вдоль стены. Испуганные бабочки улетели к дереву. Похоже, не только тараканы способны пережить всякие катаклизмы. Вон и бабочки, созданные каким-то чудаком, любителем зимних красот, все еще порхают, безмозгленькие, крылышками бяк-бяк-бяк…

Из конюшни показался сэр Альбрехт, блестящие доспехи, как и нарядный камзол, исчезли под шубейкой, впрочем, умело и изящно подогнанной по его фигуре. Он охлопывал себя со всех сторон, затем вывернул голову к плечу, как скрипач, и сбросил щелчком только ему видимую соломинку.

– Сэр Альбрехт, – сказал я, – приветствую! Как спалось?

– Покойники не тревожили, – сообщил он, – хотя перед отъездом к вам кое-кого повесил.

– Сэр Альбрехт, – сказал я, – вот вы гордитесь, что можете без драки попасть в большие забияки. Я вам даю шанс проявить себя…

Он прервал обиженно:

– Сэр Ричард! Обижаете. Я никогда не уклонялся от необходимости, разве не так?

– Простите, – сказал я с покаянием, – наверное, я недостаточно четко оформил свою уникальную мысль. С этой куртуазностью всегда в какое-то говно вступишь. Ради изысканности речи такую херню, бывает, спорешь! Я хотел сказать, вы никогда не уклонялись, все верно, но сами не нарывались, что вообще-то похвально. Это говорю не как рыцарь… понятно, что должен сказать рыцарь, а как мудрый государь… это я о себе, а то смотрите по сторонам с таким недоумением, что мне, право, неловко. За вас, конечно.

Он переспросил медленно:

– Как государь?

– Ну да, – ответил я поспешно. – Как государь Скворре и Коце. И гроссграф. конечно. Потому что если хочу оыть гроссграфом, то должен и держаться, как гроссграф. А это значит – поменьше драк, мы ж одна семья. А то соседи смотрят через забор и втихую скалят зубы. Радуются, значит, сволочи.

– Сэр Ричард, – напомнил он, – вы хотели преподнести мне какую-то гадость…

– Вот вы как думаете о своем сюзерене, – упрекнул я. – Наоборот, радость преподношу! Снег завалит все дороги, воевать станет невозможно, но силы копить можно.

– Скорее яд, – уточнил он. Я покачал головой.

– Какой яд, мы ж рыцари! К тому же Бог за нас, разве не видно?.. Зима наступает как раз тогда, когда мы нахапали всего, теперь задача удержать. До весны должны продумать все и подготовиться. Как к труду, так и к обороне.

– К труду? Я кивнул:

– Полагаю, сумеем интенсифицировать систему труда. Мы ж когда надо, то самые что ни есть демократы: умеем выжать из человека все соки!.. Причем так, что выдавит досуха себя сам, по доброй воле!.. И вообще, как гроссграф Армландии, я хотел бы…

Барон Альбрехт прервал:

– Сэр Ричард, не в обиду, но чтоб вам не нарваться на… скажем помягче, на грубое непонимание, а то и насмешки, вам лучше бы…

Он остановился, подбирая точное слово, педант, я спросил нетерпеливо:

– Ну что за гадость вы никак не решаетесь вымолвить?.. Барон, я вас не узнаю.